Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Помимо переписывания бумаг Урматеку в обязанности Лефтерикэ входило сопровождать Амелику в школу. Шли они туда самой длинной дорогой, нисколько не заботясь, опоздают на урок или нет, потому что Амелика ходила в пансион, когда ей заблагорассудится. Идя по улице, они подталкивали друг друга локтями, смеялись прямо в лицо прохожим, но вовсе не потому, что хотели их оскорбить, а из желания повеселиться и почувствовать себя свободными, одна от власти Урматеку, другой — от его насмешек. Амелика уже давно питала к отцу молчаливое отчуждение, которое заставило бы Урматеку страдать, если бы он о нем догадался. Амелика боялась отца, его голоса, смеха, ухваток. Она чувствовала, что он живет той самой жизнью, которая пугала ее. Доведись Амелике жить ею, она бы не выдержала. Знала она также, чем грозило ей неповиновение отцовской воле, несмотря на то, что Урматеку очень ее любил! Сколь ни была она послушна, сколь ни была привязана к родительскому дому, какими туманными ни были ее мысли и представления, в ее сознании складывалось что-то новое, непохожее на привычный, окружающий ее мир. Теперь, когда она выросла, она поняла смысл шуток, которыми Урматеку перекидывался при всех с Катушкой. Поняла, как они обидны для ее матери, и удивлялась, отчего та молчит? Не раз спрашивала она себя, как бы поступила сама на месте кукоаны Мицы? И чувствовала, что вынести такую жизнь она бы не смогла. Амелике достаточно было услышать громовой голос отца, вернувшегося домой поздней ночью, который, желая продолжить попойку, поднимал на ноги весь дом, как она прятала голову под подушку, зажимала руками уши, испытывая глубочайшее отвращение и к дому и к жизни, желая расстаться с ней навсегда. Безволие, мягкость, слабость Лефтерикэ не казались ей ни смешными, ни недостойными. Напротив, ей нравились его послушание и кроткая покорность всем ее капризам и причудам, подчас столь же строптивым и жестоким, как и выходки ее отца.

Когда домики становились все реже, а пустыри все шире — пансион Амелики находился на самой окраине, прячась от дорожной пыли за акациями и липами, — Амелика и Лефтерикэ тесно прижимались друг к другу и так в обнимку доходили до ворот школы, где принимались дергать звонок. Покинув его в прихожей, Амелика растворялась в темноте коридоров. Оставшись один, Лефтерикэ собирался было отправиться восвояси, но взор его обычно останавливался на большой витрине, где под стеклом хранились ленточки и медали премированных учениц, и он надолго задерживался перед ней. Поначалу в пансионе он был чужаком. Девочки торопливо пробегали мимо, а учительницы, шествуя под ручку и делясь по дороге в класс кулинарными рецептами, внимательно оглядывали молодого бородатого человека, который скромно и молча стоял перед почетной витриной. Но мало-помалу все к нему привыкли. И Лефтерикэ, завоевав доверие директрисы, получил специально выставленный для него стул и часами пересчитывал в одиночестве медали, разбирая надписи на лентах. Именно здесь в один прекрасный день он и познакомился с домнишоарой Цехи, кастеляншей Паулиной Цехи. Немка из Брашова, Паулина несколько лет тому назад приехала в Бухарест в качестве бонны. Однако, будучи по характеру не слишком общительной, к тому же не любя шумной детской возни и плача, она приискала себе место кастелянши. Целыми днями расхаживала она широким решительным шагом в войлочных шлепанцах по пустым и холодным дортуарам.

Время от времени, чтобы передохнуть, она скрывалась в узкую полутемную комнатушку, где до самого потолка высились полки, на которых ее неустанными трудами были разложены в идеальном порядке стопки простыней, полотенец и прочего белья. Приторно пахло миндальным мылом. Молчаливая женщина с облегчением глубоко вздыхала, прислонившись головой к полке с чистым бельем. Была ли она молодой и когда, она и сама не знала! Она была из тех женщин, для которых возраста как бы не существует, — сухопарая, с узкими плечами, костлявыми руками и жидкими мягкими прямыми волосами. Личико у нее было маленьким и словно немного помятым, с него печально глядели неподвижные глазки, похожие на ягоды можжевельника. Однажды она заметила, что Лефтерикэ в коридоре продрог, и пригласила его в бельевую погреться. Мало-помалу он стал дожидаться племянницы в бельевой, и между им и кастеляншей возникло что-то вроде дружбы. Лефтерикэ рассказывал Паулине о своей родне, сестрах, о матери, но чаще всего о зяте Урматеку. В его рассказах Урматеку выглядел этаким гайдуком, благородным разбойником, потому что Лефтерикэ хотя и побаивался его, но и восхищался им, его мужеством, дерзостью и силой. Рассказывал он о нем Паулине без всякой задней мысли и вовсе не желая произвести на нее впечатление, как это часто делают мужчины, выставляя в самом благородном виде людей, с которыми находятся в близких отношениях. Просто, делясь с ней всякой всячиной, он рисовал перед ней тот приукрашенный образ Янку, который создал сам для себя, как бы в знак признательности, поскольку, несмотря на насмешки Урматеку, чувствовал себя под его покровительством в полной безопасности. Пытаясь как можно лучше описать Паулине надежную мужественность Урматеку, Лефтерикэ чувствовал, что покоряет женщин в первую очередь мужественность и суровость, то есть именно то, чего в нем самом и в помине не было. Его мягкость, отсутствие воли, доброта и неизменная кротость не были секретом для Паулины, и она, хотя и надеялась обрести в Лефтерикэ преданного друга, не избежала разбуженного горячим любопытством желания познакомиться и с Урматеку. Лефтерикэ счел это желание вполне естественным, хотя ничего не предпринял для его осуществления. Однако ощущение, что это знакомство неизбежно, понемногу в нем крепло. Для этого было много причин, поначалу неясных и для самого Лефтерикэ. Главным было то, что теперь он не мог уже обходиться без Паулины, она стала необходима ему. К тому же подталкивала его и гордость таким могущественным родственником, каким был Урматеку, которого в данном случае он вовсе не опасался, зная, что тот питает слабость к красивым женщинам, и будучи уверен, что его приятельница совсем не привлекательна, особенно для Янку. Именно непривлекательность Паулины и подавала Лефтерикэ надежду, что она удовольствуется малым, то есть им самим. Он давно уже обдумывал, каким образом ввести Паулину в дом, когда однажды Амелика услыхала их разговор в бельевой, среди стопок отглаженного белья.

— Мне бы очень хотелось познакомиться с ним, — говорила Паулина. — Ты так рассказываешь о нем, что и мне захотелось иметь такого дядюшку…

— Ну еще бы, — поспешил согласиться Лефтерикэ. — Он вдобавок так остроумно шутит! Особенно надо мной. Просто удивляешься, как это он так может.