Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

При встрече барон был необыкновенно молчалив, предоставив говорить своему управляющему. Янку красочно обрисовал положение: кредитор, который для барона существовал в единственном лице — и был известен только по имени — господин Лефтер! — не желает больше ждать; деньги, вложенные в фабрику, потеряны навсегда (имя Буби Урматеку заменил словом «предприятие», мимоходом указав на его несостоятельность); всех доходов едва-едва хватит на то, чтобы расплатиться с долгами и покрыть нужды на содержание домов барона и домницы Наталии. Потом он поговорил немного и о себе, о своих неусыпных трудах и преданности барону; о своих отцовских чувствах и о мечте видеть Амелику выше и лучше себя самого; о своей признательности барону за неизменную доброту, под конец сказав и о недвижимости, владеть которой он достоин, не преминув напомнить барону о дарственной. После чего он выспренне заговорил о надежности землевладения, повторяя, что безделушки, сколь бы ни были они многочисленны и драгоценны, хрупки и неосновательны. Что же касается денег, необходимых для выкупа закладной, то Урматеку поклялся, что влез по горло в долги, по гроб жизни связав себя по рукам и ногам. Говорил он долго, то быстро, то медленно, то почтительно стоя перед бароном, то большими шагами меряя комнату; как свой человек в доме, брал в руки безделушки и переставлял их с места на место, закуривал сигару и пускал дым кольцами вверх или вниз, смотря по тому, чувствовал он надежду или неуверенность. Отстаивая свои кровные интересы, Урматеку чего только не делал: воздевал руки вверх и простирал их вперед, сплетал пальцы и сжимал кулаки. Он смотрел искоса и холодно сверкал глазами, слова его то тонули во вздохах, то звучали отрывисто и повелительно. Если бы было кому все это строго взвесить и оценить (а барон мог бы это сделать, но было ему не до строгости), сразу бы стало очевидно, что Урматеку мечется между неопределенностью и уверенностью, между желанием и опасениями. Единственное, чего не хватало Урматеку, так это плавности. Он был во власти то одного, то другого чувства. Но какие бы чувства его ни одолевали, нетерпение и жадность сквозили во всем, и как ни пытался он их скрыть, они обнаруживали себя в его восклицаниях: «И у меня будет земля!», «Вот я и помещик!».

Уравновешенность и спокойствие барона, не раз подвергавшиеся испытанию во время многочисленных продаж и потерь имущества, были похожи на мягкое, молчаливое облако, в котором тонули все треволнения Урматеку. Под конец, когда путаная речь Янку превратилась в короткие возгласы, которые лишь напоминали о том, что было уже сказано, барон Барбу тихим, обыденным голосом сказал:

— Я рад, Янку, что ты сам сподобился купить себе землю! Были обстоятельства, и я намеревался подарить тебе ее. Но теперь я вижу, что ты во мне не нуждаешься.

Как бы ни был уверен Урматеку в благоприятности обстоятельств, в этих словах ему почудилась угроза. И он заговорил так, как говорил много лет назад, когда в его уважительности еще не проглядывало неодолимое желание сделаться помещиком:

— До самой смерти будете вы мне нужны, ваше сиятельство!

Немного помолчав, чтобы тишиной сгладить напряженность, Янку добавил:

— Никак не полагал рассердить ваше сиятельство! Я или кто другой — разве не все равно, если поместье уже потеряно!

Урматеку, казалось, намеревается вновь приняться за то, с чем барон давным-давно уже покончил! Покончил сразу же, как только поменял поместье на фабрику, уже и тогда считая его потерянным. И смирился. Однако Урматеку, не понимая этого, заговорил опять. Пояснения, в которые он пустился, навели на барона скуку. А встревоженный Урматеку плел и плел витиеватые речи, ничего не прибавляя к тому, что было уже сказано. И хотя барон любил и ценил своего управляющего, он счел, что старается тот понапрасну, топчась на одном месте и без конца рассуждая о себе.

Сидя за своим огромным письменным столом, уставленным позолоченной бронзой, барон Барбу принялся катать стеклянный шар с паучками. Янку понял, что барону все наскучило. Но барон все еще думал о сказанном и проговорил не спеша:

— Все хорошо, Янку, только бы не стали говорить, что ты ограбил меня, потому как народ подлец.

Старый барон замолчал и уставился на стеклянный шар.

Барон так прямо высказал втайне мучившие Урматеку опасения, что тот даже не обратил внимания на тон, каким барон произнес эти слова, хотя редко с ним случалось, чтобы скрытый смысл поступков или слов ускользнул от него. Но сейчас, слишком для этого взволнованный, Урматеку, ловя удобный момент, поспешно подхватил:

— И об этом я тоже думал. Потому и просил бы ваше сиятельство лично присутствовать на торгах и при оформлении купчей. Во-первых, из-за того, что на этот раз я заинтересованное лицо, а во-вторых, таким образом мы заткнем всем рты. Не откажите мне в этой великой милости.

Барон улыбнулся и тут же ответил:

— Это самое малое, что я могу для тебя сделать, Янку, конечно, приду обязательно. Мне будет приятно быть с тобой рядом в столь знаменательный день.

Барон поднялся и протянул ему руку. Урматеку поспешил пожать ее и склонился в глубоком поклоне.

Когда он уже открывал дверь, довольный барон окликнул его:

— Знаешь, о чем я подумал, Янку А не подарить ли тебе землю в Зидуриле и Глиганул?

Урматеку улыбнулся, словно перед глазами его возникло вдалеке видение и стало подплывать к нему все ближе и ближе! А по дороге подумал, что лучше добрый кусок, купленный задешево, чем захудалый клочок, полученный задаром.

Несколько раз торги откладывались. Наконец двенадцатого ноября они были объявлены публично, и на представленное к продаже имение Бэлэшоень оказалось два претендента: Урматеку и никому не ведомый Соломон, которого не устрашила объявленная цена. Этот Соломон был тоже из крестников Урматеку, только из очень давних и даже почти забытых, и держал он лавочку на Оборе, где торговал метлами и веревками. По описи, представленной Тыркэ, поместье не стоило и половины назначенной цены. Из-за чего все серьезные покупатели, какие могли бы еще появиться, отсеялись.

В течение многих лет, с тех самых пор, как делами барона Барбу заправлял Урматеку, сам барон не бывал в суде. Появление его вызвало настоящий переполох. О нем шушукались не только писари и архивариусы, но и судьи, тем более что в свете последних политических событий барона прочили на министерский пост.

Дав слово, барон сдержал его: он явился в суд вместе с Урматеку, понимая, что обычный расчет с глазу на глаз не устроит Янку, Янку нужно было публичное признание. Ко всякого рода судебным процедурам барон привык, и общественные торги его ничуть не смущали. Он сидел в зале от начала и до конца аукциона, формальности которого были значительно упрощены. Судейские, почти что растроганные присутствием барона, очень быстро оформили купчую, которой сочувствовал сам бывший владелец. Когда имение перешло во владение другого лица, когда господин Лефтер заявил, что получил сполна деньги, барон Барбу публично подал руку Янку и громко, чтобы слышали все, произнес: