Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Всю эту историю Журубица слышала впервые. Она сидела неподвижно, широко открыв глаза и вдруг стала улыбаться, словно увидела, как кто-то издалека к ней приближается. Журубицу осенила новая мысль, и на лице ее засветилась радость. Она стала выспрашивать разные подробности, интересуясь, что и как происходило потом. Она хотела знать, кто мог бы доказать аферу и учинить скандал. Ханджиу, для которого это запутанное дело стало постепенно ясным, заметил, что вопросы Журубицы касаются его профессиональной компетенции, чего он всегда не любил, и ответил коротко:

— Заинтересованные лица!

— Кто же заинтересован в справедливости? Вы — первый, не так ли, господин прокурор? — осклабился Потамиани.

Он чувствовал: то, чего хотелось бы ему и Журубице, не произойдет. Ханджиу не подскочил от возмущения, не проявил никакого профессионального интереса, вообще не обмолвился ни словом. О чем он думал, кто его знает! Поэтому газетчик решился сделать еще один шаг.

— О-хо-хо! Жизнь настолько прихотлива, господин прокурор, что иногда заставляет оправдывать минувшую трагедию. Вы чувствуете себя зажатым между любовью и долгом!

— Долг мой совершенно ясен! — отозвался Ханджиу и встал.

Было уже поздно. Буби не возвращался. Ханджиу поблагодарил и откланялся. Журубица проводила его до дверей. Все еще переживая услышанную историю, она не удержалась и спросила на прощание:

— А если все-таки найдется заинтересованное лицо? Что тогда будет?

— Что будет, то и будет! — буркнул прокурор и ушел.

Катушка задумалась. Перед ее мысленным взором мелькали всевозможные лица. Ей казалось, она пытается шпилькой пробуравить стену. Когда Гунэ отвозил ее на санках домой, она что-то бормотала, закрыв глаза и склонив голову ему на плечо. Несколько раз он спрашивал Журубицу: «Что ты говоришь?», но она не отвечала. Гунэ не настаивал, поскольку сам он не привык долго размышлять об одном и том же.

Уже давно барон Барбу ощущал покалывание в верхней части груди. Сначала у него только першило в горле, потом стало закладывать грудь, но мало-помалу боль усиливалась. Барон стал ощущать жжение, которое превратилось в острую боль. Он никому ничего не говорил, не любя посвящать посторонних в свои телесные недуги. Всю жизнь он был здоровым и питал недоверие к врачам. Хворал он редко, и то простудой. Но при недуге, как и при одевании, барон проявлял чрезмерную стыдливость, и никто, кроме Янку, никогда не видел его полуодетым. Барон уже не мог есть, стал худеть. Некоторое время он переносил болезнь на ногах. Ел он всегда мало, поэтому никого не встревожило то, что за столом он почти ни к чему не прикасается. Когда же он закрывал глаза, пережидая, когда пройдет боль, то на заботливые вопросы домницы тихо отвечал:

— Ничего, Наталия! Немножко колет! Видно, продуло.

С тех пор, как он стал во главе министерства, ему делалось все хуже и хуже. Он даже решил обратиться к своему старому приятелю, доктору Флоре Петре, чтобы тот посмотрел, что с ним такое. Но шел день за днем, а ему все было некогда. И вот на заседании парламента, на котором барон Барбу обязательно должен был присутствовать, он вдруг почувствовал такую резкую боль, словно в него вонзили и повернули нож. Зал заседаний начал медленно вращаться перед ним, и он, теряя сознание, опустил голову на пюпитр. Оратор из оппозиции делал запрос правительству. Он дошел до фразы, тщательно отрепетированной дома и многократно повторенной пор себя, перед тем как выйти на трибуну. На этой фразе Барон Барбу как раз и лишился сознания, но оратор решил, что министр таким образом демонстрирует свое нежелание его слушать. Поэтому он еще раз повторил свой вопрос, подчеркивая каждое слово. Министр молчал. Вся палата депутатов и ложи гостей напряженно смотрели на барона Барбу. Удивленный оратор повторил свой вопрос в третий раз. Только тогда, поняв, что никакого ответа последовать и не может, председатель прервал заседание. Депутаты, правящее большинство и оппозиция, столпились вокруг министерской скамьи. Несколько секретарей подхватили барона Барбу на руки и вынесли его в салон, где он мало-помалу пришел в себя. Председатель палаты, выступавший оратор, политические единомышленники и даже несколько либералов выразили ему свое сочувствие и надежду, что он скоро поправится. Чтобы министр юстиции меньше страдал, карета была вынуждена двигаться шагом. Дома старого барона уложили в постель, где он и пролежал три недели. Доктор, к которому никак не мог сходить барон, явился к нему сам. Профессор Флоря Петре был замечательным человеком! Высокий, плотный, лицом он был похож на русского великого князя с седой раздвоенной бородой, Ходил всегда в цилиндре, носил неизменный сюртук и широкий шелковый галстук с булавкой в виде бриллиантовой подковки. На указательном пальце правой руки он неизменно крутил привязанное к черному шнурку золотое пенсне. Когда шнурок обвивался вокруг пальца, он начинал раскручивать его в обратную сторону. Смотрел он на всех тепло и доброжелательно. Был он неизменно весел, и это не был наигранный профессиональный оптимизм, а здоровая жизнерадостность доброго деревенского парня, ибо блестящий специалист по внутренним болезням, любимый профессор всех студентов, ученый и, самое главное, талантливый врач Флоря Петре, великий диагност, был по происхождению крестьянином из Болинтинул-дин-Вале. Его братья еще и сейчас пахали свою землю возле поместья барона. Таким образом, министр-консерватор и декан медицинского факультета были знакомы между собой с детских лет, когда упорное стремление к занятиям, какое проявлял деревенский мальчонка Флоря, нашло горячую поддержку у старого Енаке Барбу, отца барона.

Несмотря на то что он возглавлял самую большую клинику в Бухаресте и имел на своем личном попечении огромную палату, читал лекции и много консультировал, во время работы парламента он неизменно присутствовал на всех заседаниях, так как профессор Флоря Петре был сенатором-либералом. Глубоко ответственный врач, он откликался на просьбу любого больного и одинаково тщательно лечил всех без всякого различия. Осмотрев больного, он скромно присаживался у стола и писал длинное заключение таким почерком, что и сам едва мог его разобрать, требуя, чтобы все вокруг хранили полное молчание, пока он обдумывает курс лечения. Возможно, эти минуты полной сосредоточенности (чего он требовал и от других) и были тайной его профессионального совершенства, ибо именно в это время, благодаря выработанному методу и особенностям таланта, и происходило слияние проанализированных наблюдений и интуиции. Вместе с тем в этом было что-то и от профессионального священнодействия, и от веры в науку, которую он олицетворял. В домах, куда он приносил исцеление и радость, доктор хотел утвердить и престиж науки, который зарождался в эти минуты молчания. Но до составления заключения он был весел и фамильярен, никак не проявляя ни озабоченности, ни тревоги, что бы ни нашел у больного. Пока больной по его указанию принимал разные позы, чтобы можно было лучше его осмотреть, доктор накручивал на палец шнурок своего пенсне и приговаривал: