Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Он явился прямо из парламента. Заседание палаты депутатов было бурным. Панайот рассказывал захлебываясь. Вдруг он остановился и обратился к Буби:

— О! Хорошо, что я вспомнил! Твой отец чувствует себя очень плохо. Из-за него пришлось прервать заседание, пока не пришел другой министр. Он просто не мог сидеть в министерской ложе. Когда он садился в коляску с собачонкой под мышкой, чуть не упал.

От Буби не ускользнул ни снисходительный тон газетчика, с каким он преподнес ему запоздалое известие, ни его ирония. Это ничтожество хотело отомстить за то унижение, которое он вынес от Буби. Молодой барон мгновенно вскочил:

— Прошу меня извинить, я должен уйти!

— Что такое? — запротестовали все, кроме Ханджиу, который не отделял дружбу от соблюдения приличий.

— Ты хочешь испортить нам ужин, дорогой. Это нехорошо! — прощебетала Журубица.

Буби еще раз повторил: «Прошу меня извинить!» — и вышел. Когда Журубица опомнилась и по укоризненному взгляду Гунэ поняла, что ей следовало бы пойти вместе с Буби, тот уже скрылся за воротами и исчез среди сугробов.

— Странный человек этот Буби! — заявила Журубица, возвращаясь в столовую. — Когда ему взбредет в голову какая-нибудь идея, он ничего не хочет знать!

— Это скорее чувство, а не идея! — заметил Ханджиу.

— Или идея, но запоздавшая! — подхватил Потамиани.

Гунэ объявил, что пора ужинать, и все четверо сели за стол. Ели много, пили еще больше. Никто не ощущал отсутствия Буби. Только к концу ужина, когда Панайот насытился и вновь принялся рассуждать о политике (он и Ханджиу быстро и без всяких слов поняли друг друга в отношении некоторых либеральных идей), опять зашла речь о старом бароне Барбу и о его семье. На этот раз бояться было некого, и Потамиани совсем распустил язык. По его словам, старый барон — одержимый маньяк, растративший жизнь и богатство в погоне за титулами, — был полной бездарностью и только просиживал место в кабинете министров. Газетчик утверждал, что баронский титул он получил за то, что выручил эрцгерцога, оказавшегося в затруднительном положении в игорном доме. Потом он стал распространяться о безнравственном отношении барона к бедной женщине, матери Буби, которую он подцепил в Вене и бросил в Бухаресте, вступив в связь с боярышней, известной своими любовными похождениями (это был намек на домницу Наталию). Несчастная австриячка умерла от вторых родов в больнице и похоронена, как собака, неведомо где. К тому же и сын (тут он заговорил про Буби) вырос лентяем, мотом и зазнайкой. Он долго жил в Вене, где содержал разом трех любовниц: балерину, модистку и англичанку. (Панайот искоса посмотрел на Журубицу.) Ничему он не учился, занимал деньги у ростовщиков и просадил целое состояние в игорных домах Бадена. Потамиани рассказывал все это, не глядя ни на кого из присутствующих, катая своими длинными волосатыми пальцами с черными ногтями хлебные шарики.

— Для меня, сотрудника либеральных газет, — заключил он, — сами понимаете, все это сущий клад. Но вот характера не хватает!

Ни Гунэ, ни Журубица ни словом не обмолвились по поводу рассказа Потамиани. Только прокурор, выслушав все и заметив, как из поборника либеральных принципов, которых придерживался и он сам, Панайот превращается в алчного человека, счел необходимым сказать несколько слов в защиту справедливости и дружбы.

— Если предположить, господин Потамиани, что у вас нет характера, то вы счастливый человек, — проговорил он, разрезая желтую сочную грушу из тех, что Буби купил специально к столу. — Ведь даже для хорошо информированного человека, каким, несомненно, вы являетесь, этот сугубо интимный, трудно подвергающийся проверке материал, касающийся нескольких поколений и собранный в различных местах, чреват всяческими опасностями!

Панайоту, человеку достаточно тонкому, чтобы помимо смысла, содержащегося в словах, улавливать и интонацию, с какой они произносятся, стало скучно. Укор и предупреждение, прозвучавшие в словах прокурора, означали, что впредь Панайоту надлежало держать ухо востро и быть готовым к сражению. Сытый после обильного ужина, довольный при виде целого ряда бутылок, которые предстояло осушить, он решил, что согласие с власть предержащими только дополнит его счастье. Поэтому, сделав вид, что слова Ханджиу его развеселили, он воскликнул:

— Значит, вы полагаете, что мы с вами можем встретиться и в другом месте, господин прокурор!

— Возможно… — спокойно ответил тот и улыбнулся.

Потамиани воздел руки вверх, глубоко вздохнул и издал комический притворный стон. Погладив свой шишковатый череп, к которому прилипло несколько прядей засаленных волос, он воскликнул:

— О-хо-хо! Молодость, молодость! Какая ты пылкая, симпатичная и, — не обижайтесь, если я скажу, — несмышленая! Вы — абсолютно честный человек, о чем мы все здесь знаем, а особенно я! А себе вы задавали когда-нибудь вопрос: известно ли это тем, кому надлежало бы знать об этом? Например, вашему патрону, господину министру юстиции, и всем его приближенным?

И снова разговор зашел о бароне Барбу. Ханджиу почувствовал себя весьма неловко; можно было сомневаться в компетенции старого барона, пусть он был консерватором, но все-таки он оставался его министром. Элементарное чувство чести и осторожность не позволяли молодому человеку поддерживать этот скользкий разговор. Возможно, что на этом все бы и кончилось и прокурор мог думать, что он выполнил свой долг перед Буби, если бы Журубица, которая выжидала подходящий момент, чтобы вспомнить давние дела, не подлила масла в огонь.

— Откуда господину прокурору знать все мелочи и всех подлецов? — заговорила она так, словно только и делала, что страдала от всяческих несправедливостей.

— Должен знать! — подчеркнул Панайот. — Такова его профессия, для этого он и поставлен государством.

В отношении Журубицы Ханджиу с самого начала вел себя весьма осторожно. Она ему не нравилась, он считал, что она вовсе не достойна того внимания, какое оказывает ей Буби. Познакомившись с ней и получив приглашение бывать в ее доме, он переступил через свои социальные и профессиональные предрассудки, считая, что эта простушка, удовлетворяющая свои прихоти за счет Буби, никогда не решится чего-нибудь просить у него. И если он не ошибся в отношении ее характера, то в отношении ее ума ему пришлось изменить первоначальное свое мнение. Наблюдая Катушку в разных жизненных обстоятельствах, он понял, что ум у нее весьма живой и куда более ясный взгляд на жизнь и житейские нужды, чем у ее возлюбленного, которого она любила вовсе не так (в этом Ханджиу был уверен), как она это изображает.

Прокурор выразил на своем лице интерес, хотя и не проронил ни слова.