Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Катушка никак не могла понять пристрастия Буби к кладбищам. Поначалу она сопровождала его, потому что ни в чем не хотела ему противоречить. Но мало-помалу кладбищенские прогулки ей прискучили и стали казаться нелепой причудой. «В конце концов, если ему нравится якшаться с покойниками, пусть себе ходит один, зачем же меня-то таскать?» — рассудила она про себя, не в состоянии понять, что же именно доставляет удовольствие Буби. А удовольствие было, и весьма утонченное, от неразрывного слияния двух великих сил — любви и смерти, навеянное молодому барону близкой ему по духу литературой того времени, и в первую очередь, конечно, Эминеску [13] Михай Эминеску (1850—1889) — поэт-романтик. , придавая особую романтическую окраску всем его помыслам. Постепенно Журубица отстранилась от этой причуды своего возлюбленного. Она либо оставалась под каким-либо предлогом у ворот кладбища, поджидая Буби, либо вовсе не ходила с ним, сказавшись больной или усталой. Позднее, когда они подружились с Гунэ Ликуряну, которому тоже были чужды и плакучие ивы, и могилы, и их поэзия, она стала даже посмеиваться над Буби. Но кого действительно смешили увлечения Буби, так это Панайота, или, как он сам себя называл, Панайотаке, Потамиани, который был завсегдатаем в доме Ликуряну.

Род его принадлежал к фанариотам [14] Фанариоты — греки, выходцы из квартала Фанар в Стамбуле. . Прадед у него был надсмотрщиком над рабами при дворе Хангерли-водэ [15] Хангерли — семья фанариотов, из которой вышло два господаря — Константин в Валахии и Александру в Молдавии. , а дед участвовал в восстании [16] Восстание — подразумевается революция 1848 г. в Дунайских княжествах. , чем Панайотаке весьма гордился, рассказывая об этом к месту и не к месту. Сам Панайотаке кормился интригами и слухами, которые переносил из одной партии в другую, от министра к его противнику и наоборот, от любовника к любовнице и наоборот, а при необходимости помогал одному накрыть другого с поличным. При этом он был начитан и остер умом.

Широкая публика знала его как бойкого газетчика. Свои бранчливые статейки он всегда надписывал «Ахиллевс». Прогрессист и либерал, он имел даже свою полосу, именовавшуюся «Стрелы Ахиллевса», в которой, согласно вкусу времени, проезжался по части лысин и животов министров, льстил политиканам, которые должны прийти к власти, расшаркивался перед великосветскими дамами и богатыми купцами. Для восхвалений он всегда пользовался мифологией. «Вчера по Шосяуа Киселефф прогуливалась сама Афродита», «Даже Гермес не мог бы заключить такой сделки» — таков был обычный стиль его статеек. Высокий, как бы сплюснутый по бокам, с костистой головой, получивший прозвище «Огурец», Панайот Потамиани никогда не обедал за собственный счет. Великий любитель хорошо поесть и выпить, он сам себя приглашал к чужому столу. В разговорах, как и в своих статейках, он был смел и весьма часто даже нахален. Когда же ему доводилось столкнуться с человеком, которого он оболгал, Панайот делал вид, что ничего подобного не было. Он забывал обо всем, чувствовал себя как ни в чем не бывало, угодливо понижал голос, если человек был могущественнее его, и ничем не гнушался, чтобы польстить «барину». Поначалу Буби вовсе не собирался заводить с ним знакомства, тем более что многие статьи в либеральных газетах, задевавшие его отца, принадлежали Панайоту. Познакомились они однажды вечером во время скандала в Национальном театре: иностранный импресарио оскорбил актера местной труппы, а студенчество поднялось на его защиту. После театра полупьяный Панайот сидел в ресторане «Косма» за столом с недавно избранными депутатами-либералами и разглагольствовал перед компанией человек в двадцать, которые слушали его разинув рты. Он говорил о Мольере и о детях Мольера, иностранных артистах, приехавших на гастроли, о румынском нахальстве и отсутствии культуры, в результате чего «был потрясен святой алтарь западного искусства, временно воздвигнутый на берегах Дымбовицы». Все слушающие, устыдившись, признали его правоту и удалились. Не удовлетворившись этим успехом, Панайот пустился странствовать от столика к столику и разглагольствовать. Благородная публика с радостью принимала его.

— Вот чертов грек! — слышалось у него за спиной.

Панайот Потамиани все слышал, ухмылялся и переходил к другой компании. Так он добрался и до столика, где сидел Буби. Поскольку подобные сцены часто происходили в разных кафе и ресторанах, способствуя славе газетчика, Гунэ Ликуряну давно знал его и, будучи сам ничтожеством, восхищался Панайотом как оратором.

Когда Огурец подошел к столу, Гунэ встал, предложил ему стул и представил сидящих.

Услышав имя Барбу, Потамиани потребовал уточнения:

— Сын министра, фабрикант, не так ли?

И когда Ликуряну подтвердил, Панайот через стол протянул руку Буби и воскликнул:

— Очень приятно, баронет!

Буби промолчал. Журубице грек очень понравился. Она слушала его как завороженная. Все, что он ни говорил, должно было быть замечательным, поскольку говорил это очень умный человек. А говорил он много, быстро, не переводя дыхания и не давая никому слова вставить. Время от времени он вспоминал, что сидит за столом, поднимал бокал и, глядя Катушке в глаза, гнусаво пел:

— Я б розами увил твои власы, сильфида!

Потом до дна опоражнивал бокал весьма оригинальным способом: не делая глотков, просто вливал в себя вино. Журубица не понимала, что за тост постоянно произносит Панайот, но была уверена, что это необычайно красиво и весьма лестно. Она краснела, улыбаясь, благодарила его легким наклоном головы и опускала глаза. Все это не нравилось Буби. Замкнувшись в себе, он сидел, не проронив ни слова. Потамиани, наоборот, очень понравилось за их столом, и он просидел с ними до самого утра. Гунэ тоже был в восторге и непрерывно заказывал вина и закуски, за которые расплачиваться должен был Буби. Все больше пьянея, газетчик витийствовал, мешая всемирную историю, мифологию и события последних выборов, когда либералы, хотя и были в оппозиции, получили в парламенте значительное большинство.

При расставании Ликуряну настоятельно приглашал Панайота к себе, а тот обещал не забыть приглашения. И не забыл. Теперь почти ни одного ужина не обходилось без него. Уже поутру протрезвевший Потамиани понял, что он не понравился Буби. Вечером он пытался вызвать Буби на разговор, но, не преуспев в этом, за ликером нагло объявил:

— А баронет-то меня не переваривает!

Буби промолчал и на этот раз. Как видно, эту природную деликатность Панайот принял за слабость. И хотя молодой барон умолял своих друзей не приглашать его так часто (Журубица заявила, что Панайот ей нравится, а к политическим делам старого барона она никакого отношения не имеет), газетчик, пользуясь тем, что у Ликуряну двери для него всегда открыты, являлся без всякого приглашения. Мало-помалу он так освоился в его доме, что стал позволять себе куда больше, чем может позволить гость. Как-то вечером Журубица пожаловалась, что устала: Буби взял ее с собой на могилу Дородана, и они задержались на кладбище. Потамиани принялся рассуждать о покойниках и о вере. Сам он не верил ни во что и издевался над загробной жизнью. С легкостью и бойкостью газетчика, развивая свои теории на доступном для Журубицы и Ликуряну уровне, он постарался выставить Буби в смешном виде. Начал он с того, что противопоставил мешок гнилья, каким становится человек после смерти, тщеславию человеческой личности, полагающей, что она обладает бессмертной душой, в то время как все остальные животные, чувствующие как люди, питающиеся и размножающиеся как люди, не имеют подобных претензий или скрывают их, не устраивают кладбищ и не воздвигают памятников. Он рассуждал о смехотворности религии, когда люди преклоняются перед крашеными и золочеными досками и никак не могут повторить старинных чудес, в то время как любой человек, пропустив через воду электрический ток, может получить водород и кислород, а потом снова — воду. Он рассказывал о яростных и бесплодных спорах, какие велись в Византии по поводу того, какого пола ангелы. Все это вперемешку вылетало из широкой глотки Панайота, который каждый аргумент подкреплял солидным глотком вина и вопросом: «Разве не так?» Речь Панайота сопровождалась комическими ужимками и торжественными жестами, копирующими баронета. Гунэ и Журубица хохотали. С живым интересом выслушали они доказательства отсутствия души у животных. Ничего подобного им даже в голову не приходило и потому так развеселило их. Они хлопали в ладоши, смеялись до колик, в конце концов принялись кричать: