Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— Вздремнул я немножко! Здорово притомился! — пробурчал он, поднимаясь со старой рваной перины. — А ты чего делала? Убиралась? А-а-а! Что, снег-то еще идет?

Пэуна внимательно и настороженно следила за Янку.

— Как там женщины наши до Бухареста доехали? — продолжал Урматеку, раскуривая сигару.

Пэуна в полной растерянности застыла возле стола и не отрывала глаз от Янку. Она чувствовала, что все это неспроста, но не могла понять, куда он клонит.

— Дороги — сплошное болото, а коляска перегружена, — продолжал он. — Чуть тряхнет — и окажешься в грязи!

Не чувствуя тут подвоха, Пэуна с жаром подхватила:

— Из такой коляски не вывалишься!

— Из самой коляски — нет, а вот с откидного сиденья слететь ничего не стоит! А? — Янку встал и подошел к окну, будто ничего и не говорил.

Этим хитрым обходным маневром Янку вновь вернул ее к тому, с чего все началось. Только игру теперь вел уверенный в себе Янку, а она, так и не добившись победы, опять оказалась лицом к лицу с той обидой, от которой хотела избавиться и убежать.

Помолчав, Урматеку поглядел в окно и заговорил словно про себя:

— Тонкая женщина эта мадемуазель! И ученая, и умная, и обходительная, а про красоту и говорить не приходится! Нравится мне она, ничего не скажешь! — Тут он быстро обернулся, чтобы взглянуть на Пэуну.

Та, делая вид, что занята делом, водила тряпкой по столу, избегая смотреть на Янку.

— Ей подмигнешь — она все понимает! — продолжал Янку, поглаживая усы. — Уж если я в этом деле не разбираюсь, то и сам черт ничего не смыслит! Я ее с первого взгляда раскусил! Только на уговоры плохо поддается, однако поддается. Глаза у нее так и горят, а губы, должно быть, сладкие, как малина…

— Это кому как! — равнодушно отозвалась Пэуна.

Она изо всех сил старалась держать себя так, будто шел обычный для мужчины разговор и будто в ней не клокотала ярость, которой — она это чувствовала — и добивался Янку.

— Тому, кто ее поцелует. А до этого уже недалеко! — потирая руки, заявил Янку.

— Ой ли! — воскликнула Пэуна, прыская от смеху.

Хотя Янку и приготовился ко всему, однако явной насмешки не ждал, и она его задела. Что-то слепое и темное шевельнулось в нем. Вместо того чтобы пропустить ее восклицание мимо ушей, он злобно спросил:

— Ты чего это?

— Ничего! — ответила женщина и продолжала вытирать стол, не поднимая глаз.

Рот ее кривила усмешка. После мига растерянности Пэуна вновь обрела уверенность.

Задетый за живое, Янку помедлил немного, как бы раздумывая, потом подошел, схватил Пэуну за руки и повернул к себе лицом.

Пэуна, отвернув голову, смотрела в сторону.

— Меня не проведешь! Говори, чего хотела сказать! — нетерпеливо потребовал Урматеку.

— Чуть было не вылетело словечко, да, слава богу, не вылетело! — Пэуна вырвалась из рук Янку и со смехом отбежала в противоположный конец комнаты.

— Какое такое словечко?

— Да уж не любовное! Скорее такие разлюбив говорят, — отозвалась Пэуна.

— Меня, что ли, разлюбив? — поспешил спросить Янку.

— Да нет, чужого дядю! Ведь с той поры, как мы встретились, я только и делала, что любовников меняла.

Слова Пэуны прозвучали мрачно и горько.

Янку заподозрил, что Пэуна не желает ему сказать что-то очень важное, а что — он не мог угадать. От этого подозрения ему сделалось как-то нехорошо и беспокойно. Но горечь, которой не таила женщина, была ему приятна и придала уверенности. И, желая успокоиться окончательно, он принялся хвастаться своими успехами у женщин:

— Ну-ну! Много таких, как эта мадемуазель, у меня перебывало! Теперь ее черед — такое уж наше мужское дело! — гордо говорил Урматеку, пряча за хвастливыми словами ту искреннюю нежность, какую будила в нем одна только мысль о мадемуазель Элен.

— Ах она бедняжка! А ведь и молодая и красивая! — с сочувствием произнесла Пэуна и замолчала, выжидая.

Янку не понял, на что намекает Пэуна, и, не зная, что ой ответить, тоже молчал. Молчание нарушила Пэуна:

— Противный ты и грубый, но это бы еще ничего! Да я-то тебя как никто знаю! Ведь ты и по другой части только бахвалишься!

Как девчонка-проказница, Пэуна показала ему язык и бросилась взбивать перины и подушки, поднимая густую пыль, шумной суетой избывая и злость и горечь! Смутная печаль охватила Янку. Он вдруг ощутил, что лучшая половина жизни уже миновала. Выходит, что вскоре он вообще лишится всех радостей в жизни. И узнает он это именно теперь, когда все бы отдал, лишь бы быть с мадемуазель Элен, такой соблазнительной, такой желанной. Нет, не может того быть. Неужто Пэуна права и его уже и мужчиной считать невозможно? Значит, она обманывала его, лгала бесстыдно, когда он спрашивал, хорошо ли ей с ним, а она, целуя его, отвечала, что только с ним и познала настоящий вкус любви. Сидя верхом на стуле и положив руки на спинку, удрученный Урматеку склонил голову и молчал. Пэуна, выместив зло на подушках, немного утихомирилась. Осторожно приблизившись к Янку, она на цыпочках обошла вокруг него, словно желая посмотреть, как он справился с нанесенным ему болезненным ударом. И так же легко, мелкими шажками отойдя подальше, усмехнувшись, проговорила:

— Так-то, дорогой. А уж каким сердцеедом ты передо мной выставлялся! Ну и что? Сам теперь не знаешь, чего можешь еще, а чего нет. Уже когда меня соблазнял, староват ты был. Катушка-то не зря тебя бросила ради молодого барина! Плохо ей было с тобой, ни в чем никакой уверенности, и на денежки ты скуп, вот она тебе рога и наставила! А теперь ты хочешь выставить меня вон? За то только, что я, слабая баба, все от тебя терпела? А подумать не хочешь, что из-за собственного позора меня гонишь?!

Янку показалось, что Пэуна разрядила в него многозарядный пистолет. Слова ее еще звучали у него в ушах. Он втянул в плечи голову и, схвативши стул, швырнул в Пэуну. Та едва успела отскочить. С оглушительным грохотом стул врезался в стену. Янку вне себя от ярости заревел:

— Вон!

Несколько мгновений Пэуна колебалась — бежать ей или не бежать. Ей как-то не верилось, что Янку всерьез рассвирепел. Но тот кинулся к ней, схватил и, обезумев, как голодный набрасывается на хлеб, а страждущий на воду, ничего не видя, принялся ее колотить. По глазам, по макушке, по затылку. Он бил ее по голове, задыхаясь от ярости, приговаривая одно и то же:

— Вон отсюда, потаскуха. Вон! Сука!

Борясь, они сломали стол, разбросали стулья. Очередной удар Урматеку не попал в цель. Янку с такой силой треснул по стене, что вывихнул себе палец. Боль его образумила, он остановился. Пэуна вылетела в соседнюю комнату и грохнулась на пол. Она заскулила, как собака, потом в голос завыла. Захлебываясь слезами, глотая слова, как заика, она сыпала отборными проклятиями и ругательствами.