Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

— Ваше здоровье, мадемуазель! — Янку поднял и свой бокал. — Храните его, пусть он будет вам на счастье!

Элен улыбнулась, поблагодарила и отпила вина. Поглаживая хрусталь, она опять погрузилась в задумчивость.

Острая радость захлестнула Янку оттого, что они наедине с Элен. Но, не спуская с них глаз, следила за ними Пэуна.

Пэуна давно приметила настойчивые взгляды Урматеку и потому внимательно прислушивалась к его речам, угадывая то, что он усердно пытался скрыть. Прислуживая за столом, Пэуна то и дело задерживалась в столовой. Янку не обращал на нее никакого внимания. Потом и она незаметно исчезла. Урматеку и мадемуазель Элен как раз допивали вино. Они стояли с поднятыми бокалами, ощущая особое тепло и от вина, и от страстных взглядов, когда в столовую молча вошла кукоана Мица. Она направилась прямо к распахнутому буфету и принялась что-то искать в нем. Потом обернулась и ровно, не повышая голоса, сказала:

— Янку, один бокал пропал! Я только что их пересчитывала!

Мадемуазель Элен покраснела. Урматеку нахмурился и решительно произнес:

— Знаю! Я подарил его мадемуазель на память о поездке сюда!

Кукоана Мица смерила взглядом француженку, поджала губы и сказала:

— Хорошо, если это ты ей подарил! А то начнут пропадать вещи в доме, куда и въехать-то еще не успели, голыми останемся.

Она вышла. Вслед за ней скользнула с порога тенью Пэуна. Не иначе она и ввела в заблуждение хозяйку.

Не говоря ни слова, мадемуазель Элен протянула бокал Янку. Глаза у нее наполнились слезами. Урматеку побагровел от гнева и принялся ее упрашивать:

— Возьми бокал! Очень прошу — возьми! Ты меня еще не знаешь! В этом доме все делается так, как я захочу!

Насильно вложив бокал в руки мадемуазель Элен, Янку вышел, яростно хлопнув дверью.

На другой день утром кукоана Мица заявила: все, что нужно было сделать, сделано, и они возвращаются в Бухарест. С ночи валил снег, дул северный ветер. Выросли сугробы, дороги замело. У Янку были еще дела в поместье. А женщины уехали сразу же после обеда, взяв лучших лошадей. Снег все валил, под капюшоном коляски было свободное место, но кукоана Мица не позволила мадемуазель Элен сесть рядом с собой и Амеликой, заставив ее трястись на откидном сиденье, зажатой со всех сторон корзинами и бутылями. Они уехали, и хозяйкой в поместье осталась Пэуна. До самого ужина она не видела Янку да и не хотела его видеть. Ужинали вдвоем, сидя у печки в спальне, где было теплее всего. Янку ел молча, жадно. Пэуна к концу ужина подобрела. Подсев к нему поближе, она спросила шепотом:

— Ничего мне сказать не хочешь?

Урматеку промолчал. Она спросила еще раз и еще. Передернув плечами, он грубо сказал:

— Со стола убери и постели мне постель. Не бездельничать тебя привезли.

Пэуна, растерявшись, жалобно воскликнула:

— Янку!

Вместо ответа Урматеку положил ей поперек колен ногу:

— Снимай сапоги! Спать хочу!

Носок красного заляпанного грязью сапога покачивался в воздухе.

Пэуна с отвращением спихнула с колен эту ногу, и она стукнулась об пол, как деревянный чурбак. Вскочив, женщина яростно выпалила:

— Издеваешься надо мной, да? Постыдись! Я не такая дура, как твоя жена, заруби на носу!

Янку тяжело поднялся со стула, швырнул на стол салфетку и проговорил:

— Эй, баба! Думай, с кем говоришь!

— Со свиньей! — выпалила Пэуна и отскочила в сторону.

Урматеку поднял руку, чтобы ее ударить, но сдержался, скрипнул зубами и всю ярость вложил в ругательство. Перевел дыхание и закурил. Наступило молчание. Пэуна, видя, что ничего страшного не произошло, заговорила вновь:

— Важности на себя напустил, барином себя в имении почувствовал! Крестьяне и те поверить не могут, все утро спрашивали, неужто именье теперь твое. Невдомек им — вчера еще собачкой лебезил перед настоящим хозяином! И знаешь, что я им ответила? Я сказала им: «Господин Янку, мужики, умен как черт, и это дело его да старого барона, и именье его собственность». Раз уж ты меня привез сюда, я тебя и хвалю! Господи боже мой, чего только я не наслушалась, стоя под дверями! Как я у слуг выпытывала, из-за занавесок подглядывала, сколько подметок истерла, днем и ночью бегаючи, чтобы доносить тебе, что домнице вздумалось, что барону на ум пришло. Все я тебе собирала по крошечке и когда на ладошке преподносила, то видела, как ты все одно с другим связываешь и себе на пользу обращаешь. Как видишь, Пэуна не без изъянов, но дурой и ты ее не назовешь! Так что не изволь гневаться, хозяин, но имение это ты приобрел с моей помощью и еще много разных делишек обстряпал! Чистой эта сделка не была! А теперь хочешь сделать из дочки барышню и дать ей именье в приданое! Поздравляю с барышней, поздравляю с боярством!

Урматеку решил промолчать. Ловкость Пэуны его уже давно беспокоила. Порой он даже сожалел, что поставил ее на такое место, откуда она многое могла видеть и не так уж мало с этого иметь. Когда кукоане Мице пришло в голову отправить Пэуну в поместье приглядывать за делами, Янку обрадовался, что единым махом избавится и от опасной наушницы, и от любовницы, которая стала уже ему надоедать, забрав себе слишком много воли. Урматеку повалился на кровать, пахнущую лежалой шерстью и пылью. Подложил под голову руку, закрыл глаза, делая вид, что засыпает. Он хотел рассердить Пэуну, чтобы она покричала на него еще, и выяснить, что же все-таки она знает. Сам себе не признаваясь, Урматеку испытывал удовольствие, видя, как женщина волнуется, яростно бранит его и ничего не может поделать, потому как сила на его стороне. Пэуна чувствовала, что Урматеку не спит и ее слушает. Когда Янку замахнулся на нее, она испугалась. Но коль скоро он ее не ударил, она сочла, что не только может выложить все, что накипело у нее на душе, но и прибрать его к рукам, закатив ему грандиозный скандал. Чего она только не делала, чтобы его рассердить. Но все впустую. Он пропускал мимо ушей все ее обидные слова и касательно чести и барской спеси. Уж казалось бы, как Урматеку любит свою дочь, Пэуна уверена была, что он разъярится, стоит ей неуважительно отозваться об Амелике. Но Янку и это трын-трава, повалился на кровать и делает вид, что дрыхнет. Пэуна никак не могла понять, сумела ли она задеть его и обидеть или нет. Ее одолевала ревность, ей хотелось во что бы то ни стало отомстить Урматеку, унизить его. Поэтому она и припомнила ему все, припомнила и смерть Дородана. Она принялась пересказывать слухи, какие ходят по городу, уверяя, что Янку напрасно полагает, будто люди успокоились, увидев его на кладбище вместе с бароном, и поверили, что во всем виновата собака. Наоборот, тут-то все и поняли, что Янку есть что скрывать. Кое-кто уверяет, будто Урматеку знал, что Дородан придет к нему, вернулся с дороги и нарочно спустил собаку с цепи. Другие, — продолжала свой рассказ Пэуна, — повсюду болтают, что собственными глазами видели, как Янку обшаривал карманы порванного собакой Дородана, когда тот лежал без сознания, и вытаскивал у него деньги. Были и такие, что уверяли, будто, если допросить разбитую параличом старуху, кукоану Тинку, можно совершенно точно доказать вину Урматеку, привлечь его к суду и приговорить к каторжным работам! Все это Пэуна выкладывала скороговоркой, расхаживая по комнате. Закончив одну историю, она останавливалась, и поэтому казалось, будто она все на ходу придумывала сама, а не пересказывала то, что услышала. Урматеку лежал молча, не открывая глаз. Когда же Пэуна со злорадным ликованием в голосе упомянула про каторжные работы, носок сапога зашевелился и стал постукивать по деревянной спинке кровати. Услышав стук, Пэуна ухмыльнулась, предвкушая, что вот-вот она добьется своего. Но и упоминание о каторге не вывело Урматеку из притворного сна, тем более что он понял: именно этого и добивается Пэуна. По правде сказать, все эти подлые слова о воровстве, убийстве, все насмешки над ним и особенно над его дочерью злили его. Возможно, он пришел бы в ярость, возможно, даже напугался, если бы поверил Пэуне. Но он чувствовал, все это — пустая болтовня, бабьи сплетни. Настоящими были ее женская ревность и бессильная злоба, что как раз и доставляло Урматеку удовольствие. Какое-то время он продолжал лежать неподвижно, слушая, как женщина из кожи вон лезет, лишь бы ему досадить. А когда заметил, что Пэуна больше не знает, что сказать, Янку решил игру продолжить, но уже на свой манер. Он считал, что следует отомстить ей за то, что она поставила его в неудобное положение перед Элен из-за бокала. Гнева он уже не чувствовал, но ему хотелось поиздеваться над Пэуной, только изощренней и злее, чем она над ним. Урматеку притворился, что просыпается. Он потянулся, зевнул, открыл глаза и заговорил, словно вообще ничего не видел и не слышал.