Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Король и королева появились ненадолго. Они сделали круг, подав кое-кому руку. Потом толпа гостей заволновалась, и хозяева дворца исчезли в кругу, образованном министрами, куда уже ни Урматеку, ни его семейство даже в мыслях не дерзали проникнуть. Музыканты, исполнившие при появлении королевской четы традиционный гимн «Да здравствует король» [11] «Да здравствует король» — гимн королевской Румынии. , настроились на танцевальную музыку. Галантные офицеры раздали дамам и девицам бальные карточки. И зазвучал знаменитый вальс Иоганна Штрауса «На прекрасном голубом Дунае». Первые пары закружились посредине зала. Дамы расселись на стульях, обшитых вишневым бархатом, вдоль стен всего колоссального зала. Бал начался.

Кукоана Мица и Амелика сидели рядом, не сводя с танцующих глаз. Они чувствовали себя покинутыми и заброшенными, как вдруг к ним подошел офицер, провожавший Амелику в зал, и пригласил ее на вальс. Пожалуй, единственное, чему Амелика училась в пансионе с удовольствием, были танцы. Как ни странно, танцевала она легко и не без грациозности. Хотя до сих пор танцевать с мужчиной ей не доводилось, она не нашла в этом ничего необычного, ни особенно приятного. Танцуя свой первый вальс, она еще раз оглядела весь зал, всех, кто не танцевал, а был увлечен разговором. Вернувшись на свое место, она часто дышала, ротик у нее был полуоткрыт, по всему телу разливалась приятная усталость, Кукоана Мица, улыбаясь, с нежностью смотрела на нее. Ей казалось, что в девушке пробуждается радостное чувство молодости. Поправив дочери прическу и обмахнув ее платком, счастливая мать стала ожидать, что же произойдет дальше. В перерыве между танцами будто бы звучала еще умолкнувшая музыка, ощущалось тепло разгоравшегося веселья. Понемногу стал слышаться гул бесчисленных разговоров, завязывавшихся повсюду в этом огромном зале. Король и королева удалились, предоставив возможность собравшимся благопристойно развлекаться.

Еще не достигла своего разгара полька того же Иоганна Штрауса, под музыку которого танцевала вся Европа и на пышных дворцовых празднествах, и на народных гуляниях, как тот же самый офицер, столь быстро произнесший свое имя, что ни мать, ни дочь его не расслышали, вновь предстал перед ними, на этот раз в сопровождении молодого человека в прекрасно сшитом фраке — невысокого роста, полноватого брюнета с густой шевелюрой и живым испытующим взглядом. Галантно поклонившись, офицер произнес:

— Разрешите представить вам, мадам… мадемуазель… господин прокурор Ханджиу! — и тут же исчез.

Александру Ханджиу был гордостью городской магистратуры. В тридцать лет, сразу же после своего возвращения из Парижа, где он учился, Ханджиу был назначен прокурором. Его высоко ценили как за знания, так и за честность и неподкупность. Сын учителя из Фокшань, он унаследовал от своего отца не только небольшую сумму денег, которую положил в банк про черный день, но и особое чувство ответственности и скрупулезную исполнительность как в профессиональных делах, так и в жизни вообще. Будучи еще совсем молодым человеком, он вел весьма размеренную жизнь, возможно даже чересчур, не оставлявшую места ни фантазии, ни воодушевлению. Строго подчиненная режиму, своей упорядоченностью она напоминала скорее существование старика-пенсионера. Молодого прокурора можно было видеть в определенные часы в одних и тех же местах гуляющим в одиночку или с людьми старше его по возрасту, кому он был необходим. Дома он работал: читал, делал выписки, просматривал материалы. Трудолюбивый от природы, он был увлечен своей профессией. Юриспруденцию он обожал, верил в нее и на политическую и общественную жизнь распространял те суждения, которые складывались у него по определенному профессиональному образцу и в соответствии с собственным недоверчивым и честолюбивым характером. Посему он легко оказывался в плену предубеждений. Так, например, он питал отвращение к Бухаресту, унаследовав это чувство от своих предков, со свойственной провинциалам недоверчивостью пугавшихся столичной жизни. Он избегал новых знакомств и если бывал где-либо, то очень редко и у близких знакомых, которые — он был уверен — не явятся к нему на следующий день с какой-либо просьбой. Танцы он почитал общественной обязанностью и позволял себе лишь при определенных обстоятельствах и со знакомыми дамами. У него никогда не было ни любовной связи, ни интрижки. Украшенный всеми добродетелями и защищенный предусмотрительностью, прокурор Ханджиу не мог не быть человеком бережливым. Точно так же, как он упорядочил свою жизнь, он упорядочил и расходы по месяцам и дням. На сбереженные деньги он путешествовал. Это был обычай, заведенный им еще во время учения в Париже. Именно тогда, изучая европейские города, он побывал и в Вене, где в студенческом кафе познакомился с молодым бароном Буби Барбу, приобщавшимся там к высоким материям. Они подружились, хотя и были ничуть не похожи. Встречались они изредка и в Бухаресте, а за последнее время, когда у Буби появилось что-то вроде домашнего очага, куда он любил приглашать друзей, прокурор Ханджиу стал захаживать к нему, чаще держась, однако, на почтительном расстоянии и от Катушки, и от Гунэ Ликуряну, который раздражал его своим расточительством, страстью к развлечениям, легкомыслием, а больше всего — невежеством.

На балу во дворце Ханджиу долго стоял и размышлял, кого бы ему пригласить на танец. Амелика приглянулась ему сразу. Ему понравилась ее серьезность без тени восторженности, столь свойственной ее возрасту, понравилась и строгость, если не сказать суровость, ее матери, о которой свидетельствовали сдержанность и скупость жестов. Не прошло незамеченным для прокурора и то, что к ним подходил министр юстиции. Естественно, что молодой прокурор, при всей своей неподкупности, не пренебрегал прочными связями. Янку он не знал. Не сомневаясь, что он муж и отец, Ханджиу принимал его за человека совсем иного круга. Наконец, он решился пригласить Амелику на танец, который требовал и особого умения, и молодого задора. Ничего этого у Ханджиу не было. Танцевал он тяжело, сбивался с ритма, спотыкался. Любой другой молодой человек смутился бы, но не молодой прокурор. Оказывается, он плохо танцует польку! Ну, ничего! Раз не умеет, научится! Все усилия молодого человека сосредоточились на том, чтобы двигаться в такт музыке. Ханджиу с Амеликой были самой неуклюжей парой среди танцующих. Однако мало-помалу, благодаря стараниям Амелики, они вошли в ритм, и музыка понесла их. Говорили они мало. Молодой человек спросил девушку, не из Бухареста ли она? Та ответила — да. Потом он спросил: не бывала ли она в Париже? Амелика ответила — нет, но хотела бы побывать. Ханджиу признался, что, как только будет возможность, он обязательно еще раз съездит в этот замечательный город! Потом они замолчали, и тут кончилась полька. Как только заиграли кадриль, Ханджиу вновь стоял перед Амеликой. На этот раз дело пошло куда лучше. Молодой человек молчал, старательно исполняя все фигуры, и вид его красноречиво свидетельствовал, что главное — это не выбиться из цепочки, а вовсе не удовольствие. Когда музыка смолкла, он проводил Амелику на место и, не сказав ни слова, поклонился. На этом и закончился бал. Вскоре появился Урматеку, все это время просидевший в буфете. Когда они выходили из дворца, снегопад превратился в метель. С немалым трудом добрались они до дома и закончили вечер за семейным столом, рассказывая Мили, Мали и Швайкерту о том, чего насмотрелись. Расхвалив вина и закуски, на которые ему пришлось скорее насмотреться, чем напробоваться, Урматеку вдруг спросил: