Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

И всякий раз Амелика обижалась. Начинала плакать, бросалась вон из комнаты и хлопала дверью. Болезненно чувствительная, упрямая, не желавшая ничего спускать своему отцу, в один прекрасный день она заперлась у себя в комнате, не вышла к обеду и заявила, что вообще не поедет ни на какой бал. Несколько дней Амелика держала свое слово. И кукоана Мица под руководством Мали перед большим зеркалом шифоньера продолжала кланяться под шорох пышной юбки, говоря, что не может терять ни одного дня, потому что кости у нее не такие гибкие, как у молодых.

Утром в день нового года все поспешно облобызались и позавтракали наскоро. После короткой прогулки на санях все семейство отправилось поздравить барона Барбу и домницу Наталию. Вернувшись, все только и думали что о бале. Вполне понятно, что накануне Амелика отменила свое решение, заявив, что все-таки поедет на бал. По всем комнатам были разложены предметы туалетов, в которые через несколько часов облачится Урматеку со своим семейством. На стульях и диванах переливались шелком расправленные и отглаженные платья. Тонкие чулки, корсеты, нижние юбки, длинные перчатки, носовые платки словно из паутинки — все это лежало там и здесь, ожидая своего часа вместе с галстуком и новехонькими лаковыми туфлями Янку.

Блестящий орден Румынской короны на голубой ленте сиял, украшая фрак. Сам Швайкерт, славящийся отменным глазомером, прикреплял его, стараясь поместить точно посередине между отворотом фрака и плечом. Женские головки были причесаны на прямой пробор, белеющий тонкой ниточкой в темных волосах, туго закрученных на папильотки, чтобы потом стать буклями. Все семейство Швайкертов после краткого ужина в новогоднюю ночь осталось ночевать в доме Урматеку. Каждый немного поспал, где и как смог. Один Янку отдохнул как следует днем, открывавшим столь счастливо начинающийся год, чтобы быть бодрым ночью.

На улице медленно валил густой снег. Дорожки, расчищенные днем, к вечеру снова были завалены сугробами. Изредка слышался с улицы бубенчик — проезжали мимо чьи-то сани.

Колокола церкви святого Василе, что стояла у начала улицы, позвали к вечерне. Дом дышал довольством в радостью, и сказывалось это во всем — щедрее, чем обычно, вознаградили слуг, полный мешок баранок и яблок насыпали ребятишкам, пришедшим с сорковой [10] Соркова — веточка с искусственными цветами, с которой ходят из дома в дом и поздравляют с рождеством или Новым годом. Поздравлять и колядовать, по румынским обычаям, ходят также с плужком и со звездой. , по целой пригоршне медной мелочи выдали парням с плужком, которые, не переступая порога, засыпали всю прихожую пшеничным зерном. Было обычное начало нового года со всеми его развлечениями и старинными обрядами, к которым Янку привык с детских лет, вместе с тем было оно и необычное, занимая всех хлопотами и волнениями из-за королевского бала. На этот раз день первого января не заканчивался как обычно — обильно накрытым столом с жарким и пирогами, вином, льющимся рекой, солеными шутками и поцелуями по углам со свояченицами помоложе — где и как встречает этот Новый год Катушка? Какие ей этот Новый год принес перемены? — неожиданно подумал Янку, — будет он и без кукольного представления про Вифлеем, дающегося без всякого занавеса, прямо в дверях, что ведут в столовую, и без бесчисленного количества чашек кофе. На этот раз Янку Урматеку вечером будет находиться в королевском дворце. И снова, как и тогда, когда восхищался он своим новым домом, только что освободившимся от лесов, Янку попытался, засыпая, представить весь пройденный им путь. Как-никак, Новый год самое подходящее время, чтобы не цифрами, а сердцем подвести итог тому, что тратилось и что получилось. Он опять представил себе, как суетился и хлопотал, как служил своим и чужим желаниям, как, становясь в тупик, готов был иной раз растеряться — и тут на помощь ему приходила Мица, — как упорно он боролся, убеждал, произносил пышные речи и в конце концов, победил. Осознал, что ему давно уже ясно, почему бедолаги вроде «энтих» никогда ничего не добьются в жизни (оттого-то он так их и дразнит, оттого и издевается над ними), где ж им понять, что к успеху в жизни идешь разом многими дорогами и мостишь их не камнем и не железом. Вот Урматеку каких только не торил путей, тут словом, там шуткой, здесь советом. Всем он всегда готов помочь словом и делом. Если бы потраченное не возвратилось к нему, он бы и об этом не пожалел, потому как посчитаешь тут разве, сколько и чего израсходовано. Но вот тебе на: все кучей валит обратно, хотя он об этом и не просил. Если бы всем и всегда так, Урматеку и сказать было бы нечего. Мица, к примеру, твердо верит, что существует связь между человеком и чудодейственными силами, а потому каково его сердце, такого счастья он и удостаивается. Янку ничего против этого не имеет, но ему куда приятнее находить во всех событиях ниточку последовательности, извлекая из любого успеха определенный урок. И сколько бы ни подтверждались слова Мицы, Урматеку все-таки верит, что все проистекает из-за любви и сердечного расположения людей к нему и к его дому. Как всякому нетвердому в вере человеку, Янку Урматеку неловко было думать, что его удачи и успехи зависят от молитвы. Хотя и он молился, и не раз! Вера у него была суетная, непостоянная: если он и молился, то лишь тогда, когда нетерпеливо ждал решения выгодного для себя дела или просил, чтобы побыстрее миновала какая-либо неприятность. Янку не знал, отчего это так и почему, но чувствовал, что в делах веры он не может следовать примеру барона Барбу, не пропускающему службы в церкви, соблюдавшему все обряды и всячески это подчеркивающему. Янку для этого, как видно, не хватало уверенности в себе. Безнаказанно быть смиренным и униженным, чего требует вера, — размышлял Янку, — может позволить себе только очень большой вельможа. Вознесенный надо всеми и чувствующий себя в мире хозяином, он и после земных поклонов останется гордым и уверенным. Тогда как мелкая сошка, в бога ничуть не верующая, вроде «энтих» и им подобных, пыхтит и толкает друг дружку локтем сразу же по выходе из церкви. Про себя же он знал, что стоит ему преклонить колени, как все его величие, основанное на зажатом в кулаке векселе и брани, тут же исчезнет. В этот вечер в размышления Урматеку о жизни вплелись все эти мысли от запаха ладана, вонявшего по всему дому: кукоана Мица, хоть и была выше головы занята предновогодними хлопотами, не забыла пригласить отца Тудора помолиться перед иконами за здоровье и счастье дома святому Василе Великому. И счастье это, как рождественский свет из пещеры, исходил, казалось, от бала во дворце.

Наконец пришло время одеваться. Первой готова была Амелика. В длинных перчатках, в венке из мелких розочек, она стояла перед большим зеркалом между двух зажженных свечей. В другие годы в рождественскую ночь она тоже, только тайком, смотрелась, распустив волосы, в зеркало, ожидая, что в глубине его появится лицо суженого. На этот раз она ничего не ждала. Таинственной глубины, откуда являлись предсказания, не было, и плоское зеркало отражало лишь ее, какой впервые в жизни она выходит в свет. И надо сказать, весьма привлекательной. Молодость скрывала и жесткость черт, и жесткость характера, которую можно было заметить, только глядя в ее синие, холодные, стеклянные глаза. Свежая улыбка украшала розовое, округлое личико, а гибкое, хорошо сложенное тело под пышными складками платья выглядело соблазнительно. Для полноты очарования Амелике нужно было бы обладать легкой походкой, но ступала она тяжело, женщина не торопилась просыпаться в ней.