Ион Садовяну - Конец века в Бухаресте

Ее отчаянный вой и взвизги то затихали, то вновь набирали силу. Она рвала на себе волосы и готова была сокрушить все вокруг, царапала стены, кусала собственные руки. Проклятья ее были ужасны. На заплетающихся, как у пьяной, ногах дошла она до двери и, взявшись за ручку, будто опамятовалась. Она жаждала мести во что бы то ни стало. И вновь запричитала во весь голос, так чтобы слышал Янку:

— Уйду! Уйду! Пусть меня съедят волки! От меня так легко не отвертишься, как от бедного Дородана! Подлец!

Распахнув дверь, Пэуна шагнула в темноту навстречу метели. Ветер свистал под стрехой, час был поздний, весь двор уже спал, даже сторожевые собаки, свернувшись калачиком и уткнув носы в теплую шерсть, ничего не чувствовали из-за мороза, ничего не слышали из-за ветра. Пэуна едва брела по глубокому снегу. По натуре боязливая, сейчас она ничего не боялась. Рассудок ее словно затуманился, тело было ко всему безучастно. Ей хотелось гибели, смерти, и она шла ей навстречу. С трудом выйдя за ворота, она побрела куда глаза глядят. Дороги она не искала, а если бы и искала, все равно не нашла. Шла она наугад, и ей хотелось одного — умереть.

Тишина, наставшая в старом, пустом доме, испугала Янку. Не слыша больше воплей Пэуны, он встревожился. Ощущение беды, несчастья росло и обступало его со всех сторон. Выбежав в соседнюю комнату, он увидел, как ветер заносит в распахнутую дверь снег. Урматеку слышал страшные угрозы женщины, имя Дородана, и ему стало не по себе. Он стоял на пороге, вглядываясь в темноту сквозь снежные вихри. Несколько раз он крикнул: «Пэуна! Пэуна!» И ему показалось, что ветер загнал это имя обратно в глотку и оно душит его. Вокруг никого, некого позвать на помощь, и где-то тут, неподалеку, замерзает Пэуна! Наконец, он сообразил пойти в контору. Разбудив старосту, приказал запрячь в сани лошадь и отправить на поиски Пэуны.

Далеко уйти она не могла.

Примерно через полчаса, пока Янку мучился страхом и угрызениями совести, крестьяне с двумя фонарями, облепленными снегом, подгоняя окриками и кнутом лошадь, двинулись на поиски. Сани исчезли в темноте, и для Урматеку потянулось мучительное ожидание.

Когда Пэуну привезли — а нашли ее совсем неподалеку от поместья, — она побелела от холода. Глаза были полузакрыты, зубы выбивали мелкую дробь. Ее уложили в жарко натопленной комнате, растерли ракией и влили стакан цуйки в рот. Пока женщина дрожала под кучей перин и мягких ковров, староста не очень смело, но с любопытством спросил:

— Что же случилось? Убежать хотела? А почему?

Янку почувствовал, что новые слухи и наветы готовы расползтись во все стороны, умаляя его престиж и власть хозяина.

Чуть замешкавшись, он ответил:

— Мальчишка у нее, несмышленыш, в Бухаресте остался, едва оторвали от него. А тут опять затосковала! Я уж и так и этак ее уговаривал, а она словно ума решилась. Такое, брат, дело!

Староста недоверчиво хмыкнул.

— А мы слыхали, как она какого-то Дородана поминала, вас и наказание божие! Конечно, когда человек спятит, чего только не наболтает, — добавил староста, испугавшись, что наговорил лишнего.

Янку покраснел. Оставшись наедине с Пэуной, он дождался, когда она перестанет дрожать под перинами, и, не раздеваясь, улегся спать в столовой.

На следующий день на рассвете, даже не заглянув к Пэуне, Янку приказал запрячь лошадей в возок и поехал в город. Снег все валил. Сугробы намело в человеческий рост, так что едва-едва можно было проехать. Поля, покрытые свежим белым снегом, холодный воздух, бесшумная езда под звяканье бубенцов успокоили Урматеку. К полудню он был уже в Бухаресте. Мрачный, вошел в кабинет и приказал подать чаю. Кукоана Мица, как всегда молча, хлопотала по дому. Что-то напряженное, сложное чувствовалось между мужем и женой, и словами это выразить было совсем не просто. Перетирая в кабинете безделушки и по старой памяти отставляя их подальше от Янку, кукоана Мица просто, словно речь шла о сахаре или чае, сказала:

— Мадемуазель Элен ушла от нас… вчера вечером! Она сказала, что давно уже подыскала себе хорошее место в провинции!

Урматеку, помешивавший в стакане чай, окаменел, злобно глядя на жену. Кукоана Мица сделала вид, что ничего не заметила, и продолжала перетирать мелкие вещицы. Вдруг Янку ухватился за край бархатной скатерти, дернул ее, и все, что было на столе, с грохотом раскатилось по комнате. Кукоана Мица кинула на мужа пристальный взгляд, на лице ее было написано страдание и отвращение. Потом она наклонилась и принялась собирать осколки, вытирать разлившийся чай.

— Стыдись, Янку! Пожилой человек, дочь на выданье! — упрекнула она, сдерживая гнев.

Мица вышла. Янку казалось, что его преследует дурной сон. Уехав из деревни от Пэуны, он думал, что избавился от него. Оказалось — нет. Обе женщины, словно сговорившись, дружно ополчились против мадемуазель Элен. Конечно, Янку и мадемуазель слишком уж подходили друг к другу, чтобы это могло не броситься в глаза. Но неужто он и впрямь так постарел, что женщинам приятно говорить ему об этом? Но ведь кукоана Мица мстит ему за обман, а Пэуна за то, что он собирался ее обмануть. Подумав об этом, Урматеку немного повеселел.

«Значит, они от меня еще не отворачиваются! Значит, они еще любят меня! — думал он. — Я знаю, что мне делать. Я им еще покажу, чего стоит Янку!»

Утешая сам себя, Янку Урматеку никак не мог смириться с мыслью, что ему когда-нибудь придется оставить свои привычки повесы и жуира. Неожиданно ему вспомнилась жалконькая Паулина Цехи, которая никогда ему не нравилась.

Стараясь позабыть мадемуазель Элен, Янку презрительно хмыкнул: «Много ли мне нужно? И эта сойдет!»

Чувствуя себя усталым, он отправился в спальню.

Что только не привлекало к себе взгляд Буби, а все, что привлекало, он охотно покупал. Для обедов, которые давались в доме Гунэ Ликуряну около Белой церкви, молодой барон, взяв коляску и объезжая базар и бакалейные лавки, собственноручно закупал все. Скорее это была жадность к жизни, чем к еде, и наслаждение щедростью. Люди, у которых он покупал, нравились ему больше товаров, и он никогда с ними не торговался. Там и здесь узнавал он о чем-то изысканном, редкостном: устрицах из Остенде, омарах с Босфора, фруктах из Италии. И платил бешеные деньги за сирень и фиалки из Ниццы в январе месяце, чтобы они украшали до вечера или до поздней ночи длинный стол, за которым он любил собрать друзей, чтобы поболтать с ними.

Его связь с Катушкой, дружба с богатыми молодыми людьми, карманы, полные денег, в течение нескольких месяцев рассеяли его романтический идеал скромной, нищенской жизни во имя искусства, который он вывез из венских кафе. Человек не слишком уравновешенный, Буби, быстро охладев к скудности, не сделал для себя идеалом и умеренность. С прежней силой владели им только два пристрастия: музыка, от бродячих лэутаров и до вечного Бетховена, с которым он каждый день проводил долгие часы за фортепьяно, и размышления о потусторонней жизни, которыми он занимал часы одиночества. От лицезрения ясной звездной ночи Буби испытывал невыразимое удовольствие, не меньше, чем от зримых и ощутимых радостей, — плодов, мяса, духов. Душа его, чуждая борьбы и борений, утешалась мыслями о вечном покое и загробном мире. Осенью и весною бывали дни, когда он испытывал непреодолимое желание бродить по кладбищу. Больше всего ему нравился взгорок кладбища Белу, где под плакучими ивами и липами теснились кресты и множество всевозможных памятников. Это прибежище минувшей жизни, как он называл кладбище, трогало его душу, придавая размышлениям особую глубину. Часто стоял он у неведомо чьей могилы в самом конце Долины плача, глядя на видневшийся вдалеке Бухарест с его церквами и высокими домами, тонувшими в море зелени, и в нем с особой силой возгоралась жажда жизни, любви и господства! Перед семейной усыпальницей баронов Барбу он вспоминал о своих предках. Под сводами склепа покоились весьма древние кости, перенесенные сюда из разных церковных оград. Имена их владельцев, высеченные славянскими буквами на обратной стороне плит, где-то сторожили теперь более поздних покойников. Над усыпальницей высились два прекрасных мраморных бюста деда и бабки Буби, олицетворяя полвека достойной и тихой семейной жизни. От пыли и дождей камень слегка потемнел, словно тень новой жизни легла на застывшие лица. У деда Енаке Барбу были такие же, как и у Буби, глаза навыкате, он носил бороду и длинные волосы. У бабки Бэлаши Барбу — высокий светлый лоб, обрамленный двумя тщательно завитыми локонами. В уголках рта у нее застыла улыбка. За дедом и бабкой располагались дядья и тетки Буби. Последним из них был Думитраке, умерший в Вене, где он долгие годы занимался воспитанием племянника. В самом дальнем углу этого обширного семейного склепа скрывалась простая мраморная плита, на которой было высечено одно имя: Лотта. Это была забытая всеми мать Буби. При жизни никто ее не знал, кроме старого барона. К тому же она была католичка. Этим можно было объяснить ее отъединение, от которого всегда страдал ее сын.