Сэнгийн Эрдэнэ - Избранное

Пришлось спешиться и взять его за повод, но он и тут заартачился: стоял как вкопанный, готов был скорее сесть на землю, чем сделать хотя бы шаг вперед.

Меня зло взяло: «Черт побери! До чего же ты докатился! Я ведь тебя с двух лет обучал, сделал из тебя как-никак охотничьего коня, да притом своего единственного, а ты ведешь себя как необъезженный. Ну погоди, у меня найдется на тебя управа». Я спутал его и кое-как подтащил к убитому волку. Но, к моему удивлению, мне даже не удалось приподнять зверя. Да-а, вот что такое старость! Но нельзя же оставлять его здесь.

К счастью, голова еще чего-то соображала. Да и конь мой успокоился, пока я искал выход, хотя и продолжал тревожно принюхиваться и следовать за каждым моим шагом. Что-то уж больно страшился он зверя, словно понимал, что имеет дело с матерым хищником. В конце концов я подцепил волка за шею веревкой, подтащил его к краю оврага, затем подвел Буланого и наконец взвалил зверя на седло.

Бедный мой старый конь едва нес этого гиганта и старался не отстать от меня: он то и дело тыкался мордой в мое плечо, и я чувствовал его теплое дыхание.

Пер. Висс. Бильдушкинова.

Вода с каждым днем прибывала. Волны подмыли старую седую березу, росшую в излучине реки, вырвали дерево с корнем. Оно рухнуло в воду, покрытую рыжей ноздреватой пеной, и, отчаянно цепляясь за корягу, вывернув разлапистое корневище к стремнине, из последних сил отпихивалось от бурного потока, грозящего утянуть его за собой.

По берегу, согнувшись в три погибели, шел человек. Он был стар. Что-то бормоча про себя и без конца спотыкаясь, он с трудом преодолевал сопротивление ветра. Неуклюжий, худой, мосластый, старик был похож на ту самую прибившуюся к берегу корягу, за которую уцепилась несчастная береза. Косица на его затылке расплелась, шнурок, стягивающий волосы, куда-то потерялся, и старческая, зеленоватая его седина напоминала космы древесного мха или водоросли.

— Расшумелась! — бормотал он, взглядывая из-под кудлатых бровей на Селенгу. — Точно молодой кумыс осенью в чанах!..

Старик остановился и, приложив к глазам ладонь, пристально всмотрелся в противоположный берег, еле заметный за широким разливом реки. Заря только занималась. Сквозь густой туман тускло просвечивал солнечный диск. Старику было больно смотреть на солнце, веки его дергались, он часто мигал, глаза подернулись слезой. Прикрыв их ладонями, он крепко зажмурился.

— Эх, старость не радость, — неизвестно кому пожаловался он. — Зрение совсем отказывает… Да и руки стали как решето, от света не могут защитить. Беда-а!.. А ведь он должен быть где-то здесь, мой паром. Когда канат перетерло, его понесло, и, надо думать, он сел на мель. Вон там, на тех перекатах…

Непослушными корявыми пальцами старик расстегнул ворот рубахи и снял ее. Она уже давно обветшала и выгорела: немало потрудились над ней солнце, ветер и соленый пот старика. И все же с медлительной аккуратностью человека, прожившего долгую нищенскую жизнь, он бережно сложил ее и отнес на сухой пригорок, где еще прежде оставил здоровенные свои гутулы. Нагнувшись, он тщательно привалил рубаху увесистыми гутулами, чтобы, не дай господи, не унесло ее ветром.

Грудь старика с остро проступающими ребрами была все еще широкой и мускулистой. Он распрямился и, на мгновение прикрыв веки, подставил грудь солнцу. Он слушал, как стучит его сердце. Оно было большим, это сердце, и пока неплохо работало. Старик почувствовал к нему благодарность.

Комары сразу облепили его голый торс, но он даже не попытался согнать их: все равно не проткнуть слабыми хоботками этой дубленой кожи.

Закатав штанины до колен, он еще подумал немного, затем вошел в воду. Она обожгла его холодом. Старик продолжал идти, осторожно ступая по илистому дну. Вскоре вода дошла ему до подмышек. Но он упорно рассекал ее грудью, задирая голову вверх, чтобы не захлебнуться. И наконец поплыл. Голая спина его с большими острыми лопатками чуть ли не вся выступала из воды, а ладони хлопали о поверхность реки громко и даже молодцевато. Старик подплыл к установленному им вчера на берегу Селенги шесту и убедился, что за сутки вода успела прибыть ровно на тридцать один вершок. «Да-а, — подумал он с досадой, — мало-мало ошибся! Сорок лет я здесь паромщиком и, выходит, плоховато еще изучил Селенгу. Вот считал, не больше тридцати будет, ан нет, дал промашку!»

И он повернул к берегу. Немало он попотел, врывая этот шест в землю у самой кромки воды, и вот вешка оказалась чуть ли не на середине протоки. Когда он, прихватив лом и лопату, направился вчера утром к реке, жена спросила:

— Куда это ты?

— На реку. Сегодня ночью вода сильно прибудет. Надо измерить паводок.

— Чудаком жил, чудаком и помрешь, — бросила ему вслед жена.

Ночью он не сомкнул глаз. Нет-нет да выходил из майхана, к чему-то прислушивался, глядел из-под ладони на блестящую в лунном свете Селенгу. А едва забрезжил рассвет, побежал к реке.

— Настоящее наводнение, — сказал он жене. — По моим расчетам, вода прибыла вершков на тридцать. Ночью унесло паром, я слышал, как скрипел канат, но что я мог один сделать? Течение очень сильное, да и ветер разыгрался не на шутку.

По пути к реке он думал о том, до чего все-таки величественна Селенга! Сегодня она как дикий зверь, которому надоело попусту копить силы. Уважительная улыбка тронула его губы, но он тотчас согнал ее с лица и нахмурился. «Ишь, расслюнявился, — укорил он себя. — Лучше подумал бы, старая коряга, о переправе. Как станешь перевозить людей? Ведь они вечно торопятся! Да и то сказать, не такой уж большой срок отпущен нам на жизнь!»

В прежние времена люди неделями и месяцами сидели на берегу Селенги, ожидая, пока спадет паводок. Тупо смотрели на ярящегося зверя и, стиснув зубы, считали дни, когда ему заблагорассудится смирить свою гордыню, сменить гнев на милость… Но теперь ни у кого нет того терпения, всяк спешит по своим делам. Интересно, а как будет дальше, в будущем? Возможно, люди научатся бороться с наводнениями. Или станут отводить разбушевавшуюся Селенгу в другое русло. Или сумеют перелетать над ней по воздуху, и какое им будет тогда дело до ее капризов…

Это, конечно, прекрасно, думал старик, но ему сделалось, однако, жаль своенравной реки, и он вздохнул. Характер ее был ему сродни. Он любил Селенгу. Но и людям не мог желать зла. И не знал, как выпутаться из этих противоречивых мыслей.