Татьяна Титова - Несовременные записки. Том 4

— Когда появится «чайка» с Фиделем, будем кричать «Вива, Куба!», — объяснила мама. Когда же «чайка» появилась, всё взорвалось громыхающим, ревущим и радостным «Ура!». Мы своими глазами видели революционера Фиделя Кастро. Опять повезло. После встречи мы пошли с мамой к ней на работу в Совнархоз (сейчас в этом здании главный корпус Университета), а после работы смотрели фильм «Человек-амфибия». Сначала было очень страшно, когда Ихтиандр в чешуйчатой маске плавал под водой под жутковатую музыку. А потом он навеки ушел в море, потому что капиталисты испортили ему легкое и у него осталась лишь жабра. Но зато в фильме были веселые песни вроде «Эй, моряк, ты слишком долго плавал».

Только какие-то веселые развлечения могли отвлечь от этих безнадежно грустных мыслей: одинокий Ихтиандр в пучине моря, подлый капитализм, смерть… Помимо разных скучных занятий всегда находились и веселые, и даже интересные. Я любил лазать по заборам, по толстым деревьям. Любил ходить по темному подвалу без фонарика (между первым и вторым подъездом был подвал, который иногда не закрывался, и мы небольшой группой проходили по этому «мрачному подземелью»).

Я любил залазить на крышу по пожарной лестнице. Не так, чтобы совсем дух от всего этого захватывало, но заполняло унылое существование приключениями.

Больше всего увлекало строительство какого-нибудь «штабика» или создание «шайки». Надеюсь, что в этих «штабиках» и «шайках» есть какие-то реликтовые архетипы. Почти в каждом пионерском лагере, куда меня обычно отправляли летом, я входил в какую-нибудь небольшую «шайку». Однажды то ли в после 6-го, то ли после 7-го класса меня отправили в пионерлагерь «Восход», и там у меня не было никакой шайки, ни единого человека. Там были хулиганистые ребята. Кому-то даже лицо в кровь разбили, но меня никто не трогал и не обижал. В свободное от собирания шишек вокруг корпуса время я шел к забору лагеря, собирал ягодки земляники и плакал, я был один-одинешенек, я хотел домой в Свердловск с клумбами разноцветных ромашек. Когда в родительский день приехала мама, я заревел:

— Увози!

Мама не выдержала. Она совсем не умела быть строгой ко мне, как, наверное, и большинство советско-российских матерей.

Однажды мы построили «штабик» из кирпичей прямо во дворе, на клумбе возле забора. Кирпичи взяли на стройке и построили небольшой домик как у папаши Тыквы в «Чипполино». Но подошел Лапшов-старший и буркнул:

— Чё это вы тут делаете?

— Штабик строим, — ответили мы испуганно. Он пнул стену и всю нашу работу испортил. При социализме тоже оставались такие вот супчики. Я обозвал его «фашистской рожей» и понесся, так что пятки сверкали.

— Я тебя поймаю, Козел-младший! — пригрозил мне Лапшов-старший.

Но особо-то он меня не ловил. Однажды даже, наоборот, вытащил из пруда в дендрологическом саду на Первомайской, где я чуть-чуть не утонул. Утонуть не утонул, но нахлебался. Внутри какие-то водоросли вонючие и так противно-противно: «А вдруг бы утонул».

— Не умеешь плавать, так чё ныряешь, дурак.

Но вот Лапшов-младший, тот королился без конца. Так что мы против него организовали «шайку». На полном серьёзе. В целом она называлась «антилапшичники». Время от времени мы показывали Лапшову-младшему «зубы» и свою солидарность. С моим соседом Мишкой, сыном директора Политехникума, мы даже разработали программу. Наряду с общедемократическими пунктами, вроде «Янки, вон из Вьетнама!», там были и пункты местного характера. Так программа объявляла о создании «антилапшичнической» организации с целью дать отпор его попыткам королиться во дворе и, наконец, попросту побить. Когда батя прочитал эту программу, он почему-то перепугался. (До сих пор не знаю, почему.) Серёга Шаманов, в будущем сын мэра города, начитавшись книг про индейцев, предложил назвать нашу «шайку» «Ковбой». Так и сделали. Мы нарезали листовочек, напоминающих по размеру визитные карточки, на одной стороне нарисовали ковбоя в шляпе с повязкой, закрывающей рот, на другой подписали: «Долой лапшичников».

Вся операция напоминала сюжет шкодного польского фильма «Бич Божий», и, видимо, наша пропагандистская акция как-то неприятно Сашку Лапшова-младшего задела.

Встретив меня, он пригрозил:

— Смотри у меня! Я знаю, что это твоя с Троцким работа.

«Троцким» он называл моего соседа Мишку Трофимова.

Но он продолжал «выступать», пока его не поколотил Юрка Богатиков, известный под кличкой Рева или Ревера. Так его назвали в честь итальянского футболиста.

Во время чемпионата мира в Мексике мы все выбирали для себя клички в честь знаменитых футболистов, и за ним кличка почему-то сохранилась. Позже он стал играть авангардный джаз, играл в Литве у Чекасина, а потом уехал в Швейцарию, где играет джаз сейчас, но с кем я не знаю. Однажды зимой Рева вломил Лапшову, при всей, что говорится, честной компании. Захлыздил, завыступал, и, наконец-то, заработал.

«Антилапшичников» в нашем дворе, как и большевиков, было большинство. Но иногда Лапшов переманивал в свою шайку «предателей». Например, Гога Петкевич иногда кучковался с Лапшовым. Когда Гога вырос большой, то стал рецидивистом.

Однажды даже Серега Богданов переметнулся в стан Лапшова. Богданов потом закончил философский факультет, но почему-то стал милиционером. Итак, Лапшов продолжал «выступать», не позволяя нам одержать решительных побед до тех пор, пока мы все не выросли, и детские «архетипы» не перестали работать сами собой.

Может быть, я излишне фантазирую, но вот пришла в голову такая мысль, что подобно тому, как жизнь Кощея-Бессмертного умещалась в иголке, которая помещалась в яйце, которое помещалось в ларце, также и мысль, и целое мировоззрение, и целая полоса жизни, а возможно, и даже вся жизнь, как-то могут оказаться в пределах совсем маленького, совершенно дискретного символа. Например, в октябрятской звездочке.

В сереньком костюмчике с букетом гладиолусов меня привели в школу. Наконец-то, я стал школьником, и нет этого детского сада с его тихим часом. Учительница объясняет правило: «Жы-шы — пиши И». Хотя мы слышим «Ы», но чтобы не случилось, мы теперь всегда будем писать в этом случае «И». Такое правило. И в букваре нарисованы лыЖИ, ШИна, маШИна. В те далёкие времена у школьников были в первом классе чернильницы-непроливашки, и ручка с пером. И ещё были такие кругленькие тряпичные с зубчиками штучки, называемые перочистками, чтобы снимать с пера чернильные козявки. В тетрадках были промокашки, которыми промакивали написанный чернилами текст. Учительница не разрешала черкаться на промокашке, но все, кроме отличников, всё равно черкались. Перед годовщиной Великой Октябрьской Социалистической Революции нас приняли в октябрята, что означало, что теперь мы младшие товарищи пионеров. Октябрятские звездочки были двух видов. Одни из прозрачной под рубин пластмассы с черно-белой фотографией маленького Володи Ульянова, другие из алюминия с золотистым барельефом маленького Володи. Впрочем, всё прошло без особого апофеоза.