Татьяна Титова - Несовременные записки. Том 4

Но вот когда принимали в пионеры, это было празднично и дало ощущение счастья достижения. Сначала учили наизусть торжественное обещание «Торжественно обещаю и клянусь… как учит Коммунистическая партия». На день пионерии мы прочитали обещание. Потом нам повязали галстуки кто-то из старших классов. Потом стали петь хором: «Взвейтесь кострами белые ночи, мы пионеры, дети рабочих». Потом мы всем классом, парами пошли на квартиру к Сереге Котову, который жил в доме, где магазин «Синтетика». Там нас ждал обед, как у взрослых: что там с картофельным пюре, винегрет, салат, газировка, чай, пирожное. Поели и пошли в красных галстуках по домам.

Архетипически это, конечно, не что иное как обряд инициации, который сохранился у традиционалистских народов, а также в религиях. Но тогда я про архетипы ничего не знал, и у моего галстука всегда кто-то обрывал кончик, пытаясь меня притянуть за галстук во время наших потасовок на переменах. Было ещё такое заклинание «Честное пионерское», которое я никогда не нарушал. То есть, если что-то пообещал, сказав «Честное пионерское», то обманывать нельзя. Но однажды я всё же нарушил заклинание. Мы играли во дворе в ножички, и я захлыздил, сказав, что ножичек в свою очередь ещё не втыкал. Но на самом деле я втыкал, но не воткнулось — решил схитрить и воткнуть ножичек снова. Мой дружок мне и говорит:

— Скажи «Честное пионерское»!

Я и сказал. Обманул. Тогда я не знал и даже не предполагал, что есть Бог, и что Он всё видит. Так что я погрустил по этому поводу в полном одиночестве: «Ну что ж! Обманул — так обманул».

Когда принимали в комсомол, было уже совсем по-простому. После вручения комсомольских билетов мы пошли во двор детского садика и выпили винца…

…И тут целый кусок текста, где я описывал свою школьную любовь к математике, где анализировал свои «бзики», то есть, таланты-отклонения, благодаря которым я возомнил себя страшным гением, выпал. Данил, мой сын возрастом 14 лет, загружал в компьютер новую игрушку, стал архивировать-разархивировать — и бац, повисло. Я съездил в храм попросил у Сананданы системную дискету, заводим, не заводится — куда-то выпал «фат». Понесли в ремонт, они там, конечно, отформатировали, как положено, но некоторые файлы не читались, и они пропали. Файл с «Детством, отрочеством» не пропал, но обкусился на этом самом «комсомольском» детском садике. Почти три дня я не возвращался из-за поломки компьютера к моему эссе, а когда вернулся, вижу, что забыл, к чему я это всё вел. Вот так! Опять всё сначала.

Итак, автобиография — любимый жанр русского народа. Октябрятская звездочка, чернильница-непроливашка. Потом помню авторучку с пипеткой, нажимаешь пипетку, и авторучка всасывает из склянки фиолетовые чернила. До октябрятской звездочки помню игрушку козлик на ножках, нажимаешь снизу и у козлика ножки подгибаются, и весь он шевелится… Начинаю плакать. Но вот М. Бахтин считает, что в автопортрете Рембрандта вообще во всех автопортретах есть что-то призрачное. «Я» не может, делается вывод, образовывать полноценное художественное целое. Другим любоваться естественно, но собой — нет. Кажется он прав, так что сворачиваем самолюбование и под видом жанра так называемой «автобиографии» описываем «эпоху», то есть фрагмент кишащей акулами и другими зубастыми рыбами действительности. Почему, собственно говоря, путешествие на папирусной лодке должно быть интересным и захватывающим, а путешествие в «тундру» наших безусловно экзотических воспоминаний — нет?

Тур Хейердал искал таблички ронго-ронго, а что ищем мы во всех этих анекдотах, мемуарах и нежданно вспомнившихся приключениях? Есть ли в бедах и заботах гуляющего под столом маленького принца хоть какое-то указание на ответ? Так или иначе проект Кальпиди предполагает автобиографию. Жанр позволяет индивидуальные творческие опусы объединить и составить из них течение и литературу, жанры ведут перекличку, если даже в них нет реминисценций. Но я, как младший современник Саши Еременко, реминисценции сохраню, в реминисценциях есть выражение трансвременного братства. Возникает что-то удивительно-сумасшедшее, пьяняще свободное и, следовательно, праздничное настроение: Ты, наш читатель, я, Виталий Кальпиди, Тур Хейердал, протопоп Аввакум, Ленин, Солженицын, мой сын Данил, надувшийся, что не пускают его к компьютеру, — и всё это вместе.

Ихтиандр уходит в море. Протопоп Аввакум говорит своей жене: «Инда побредем». Учительница математики объявляет: «На городской олимпиаде по математике третье место занял ученик нашей школы и вашего класса…» И называет мои имя и фамилию.

Я к Михе Смирнову оборачиваюсь и говорю:

— Теперь ты понял, что я гений?

Но у Михи какие-то совершенно бездарные контраргументы, вроде: «Гений никогда не будет говорить, что он гений». Я ему совершенно гениально отвечаю на это:

— А я и не говорю. Я только тебе по дружбе открываю сердце, как Герцен Огареву.

— Вот ведь гавно позорное! — возмущается Миха. Но я по глазам вижу, что он уважает, настолько, что у меня пропадает желание его дразнить и разыгрывать.

В математике мне нравилось то, что я решал быстрее всех. Поскольку по всем предметам, кроме математики, иногда географии и рисования, я имел лишь твердую четверку, частенько смягчающуюся в сторону тройки, то такая победа была особенно яркой и носила оттенок вызова отличникам, чего я и не скрывал и объяснял Михе популярно:

— Они, брат Миха, хотя и отличники, но не гении.

Миха соглашался с тем, что отличники не гении, но добавлял:

— Но ты тоже — не гений. Гений и хвастовство — две вещи несовместные.

— А кто же я, если не гений?

— Просто талантливый советский школьник.

— Ничего себе просто талантливый! Третье место на городской олимпиаде! Вот ты, просто талантливый, пойди и получи третье место на городской олимпиаде. Ты споришь, потому что завидуешь мне, как Сальери Моцарту.

— Ну, ты гавно! — Миха взвивался, возмущенный моим гипертрофированным самомнением. — У тебя типичная мания величия. Ты шизофреник.

Я тогда это слово знал только на слух и не мог понять, почему он так говорит: «Что за френик?» Я задумался и отвязался от Михи, сидевшем на задней парте.

Любовь мамы и папы, уважение друзей, похвалы учителей, детские болезни, которые провоцируют у окружающих жалость и развивают интроверсию, простодушное слушание рассказов о великих людях, гениях и полиглотах, потом батя был кандидатом исторических наук и даже как-то особо известен в сфере краеведения, он нередко печатался в «Вечерке», — и всё это вместе каким-то образом переносилось и на меня и лепило моё «я».

— Как тебе не стыдно! У тебя папа ученый, кандидат наук, а ты опять подрался со Смирновым! Ну как тебе не стыдно!