Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

Начала техносферы нам не найти.

Обезьяны могут орудовать палкой, сбивая с деревьев плоды, пралюди нижнего палеолита подбирали валяющиеся под ногами кремни и использовали их для разделки падали. Следы огня встречаются среди остатков человеческих становищ отдалённейшей — геологической — древности. Где же граница между чоппером и настоящим каменным рубилом, от которой мы должны отмерять историю? Её нет. И всё же в какой-то момент мы начинаем говорить о технологии обработки камня, о технологии добычи огня, выделки шкур, строительства жилищ, обжига глины. Тем самым мы ведём речь о техносфере, а значит, и об истории, ибо история начинается не тогда, когда человек размыкает кольца циклов существования и устремляет его в необратимое будущее эсхатологического конца, а тогда, когда, драматически предвосхитив божество, он обретает в относительном мире страшное оружие абсолютного действия.

Что я под этим понимаю?

Всё живое в природе постигает противоречия бытия лишь в той мере, в какой оно способно их разрешить, ибо мир, пребывающий в состоянии хаоса, в состоянии вселенской неопределённости, не может дать сложиться никакому внутренне цельному поведению. В нём возможны только дискретные, неповторимые, не сводимые к типовым комплексам действия, которые исключали бы формирование каких бы то ни было сложных и надёжных систем и в свою очередь превращали бы Космос в буддийскую мешанину дхарм, обречённую никогда не породить координирующего их бестрепетного человеческого сознания. Живое существо, не сумевшее постигнуть мир как упорядоченное целое, как всеобъемлющую определённость, обречено сгинуть в хаосе сиюминутных предпочтений выгодного невыгодному. Животное существует лишь потому, что наследует от предков родовое чувство непротиворечивости бытия, чувство всеобъемлющей определённости, всеобъемлющего долженствования, которое вызвало его к жизни. Это космическое чувство, выражающее непреклонное стремление рода укорениться в бытии, реализуется согласно миропорядку и безжалостно интегрирует особь в анонимной массе сородичей, чьими усилиями вынашивается видовой стереотип поведения, а этот последний есть его священная роль, разыгрываемая в согласии со всеми разношёрстными ансамблем в бесконечно длящейся мистерии сущего. Для животного до сих пор длится золотой век — в отличие от нас оно призвано в мир зовом необходимости такой силы, что ни в каком ином утверждении не нуждается. Это прекрасно и это печально. Прекрасно потому, что, живя в мире, где всё во всём, где существование целого необходимо требует существования всякой части, где всё пронизано живительными каналами взаимозависимости, животное никогда не нарушит космического табу — свести вещь естества, служащую всему множеству, до однозначно функционального предмета техносферы, не выгодно ни на что, кроме малой части, и печально потому, что, в отличие от человека, когда давление меняющихся обстоятельств становится гибельным, оно лишено выбора. Так смиренно исчезли изгнанные из того Эдема, что и человек, быстроногие гиппарионы, и так смиренно исчезают в своём золотом веке, всё истончающейся струйкой вливающемся в XX, орангутанги, дюгони, выхухоли.

С человеком вышло иначе.

Подобно всякой безгрешной твари, дриопитек нёс в себе примиряющее и обезоруживающее его перед лицом стихии космическое чувство. Как и обезьяна, он орудовал палкой, не изымая её из мирового оборота, разве что делал это немного чаще. Как и обезьяна, он мог подобрать камень и расколоть мозговую кость либо орех. Между ним и человеком — даже не неолитиком, а троглодитом, покрывавшим, однако, могилы родичей красной охрой и букетами полевых цветов, — лежат тысячелетия тяжких эволюционных перерождений. Но, как бы то ни было, однажды мы обнаруживаем человека. Что он такое?

От него нам остались лишь черепа да оббитые камни.

Существо, морфологически почти не отличающееся от высших приматов, а во взаимоотношениях со средой проявляющее себя в активном пользовании орудиями. Пробуждающееся ли сознание подвигло его продлить ударом камня по камню острую режущую грань, превратив обломок агата в разделочный инструмент? или бессознательное использование кремней с острыми природными сколами для перерубания суставов и перерезания сухожилий случайной добычи пробудило в безмятежно увеличивающемся мозгу центр рационализации, заставив глаза узреть скрывающийся в желваке халцедона образ рубила? Я нарочно ставлю вопрос так грубо, потому что о причинах здесь говорить не приходится. В сложных системах с обратными связями причин как таковых нет. Есть незначительнейшие сдвиги в русле самодвижения, посредством которых и согласно всем прочим приобретениям созидаются прямохождение, особая структура мозговой ткани, усложнение социального поведения, развитие языка, овладение навыками пользования орудиями, а потом и изготовление простейших из них, и так далее. Очевидно одно: безжалостно испытываемый природой на перспективу, человек в поисках экологического пристанища стал изготовлять орудия и тем самым вступил в жестокий конфликт с миропорядком, который его породил и которым он, как животное, исчерпывался. Я назвал бы этот момент коллизией предыстории. Гонимый внешними и внутренними обстоятельствами бытия, человек оказался загнан в ситуацию поистине неразрешимую, ибо изготовление орудий — это растление самой ткани миропорядка с его нерасторжимой взаимозависимостью всякой плоти и столь же нерасторжимой функциональной соотнесённостью всего и вся. Там, где появляется предмет техносферы, там в ткани природы возникает лакуна. Тут легко возразить. Если миропорядок привёл к появлению человека, значит, в нём открыты и возможности саморастления, и тогда это не саморастление, а самоупорядочивание, и почвы для внутреннего конфликта в человеке нет. Да, в дальней перспективе это действительно так. Но речь идёт не о конце времени, а о начале истории, и нужно помнить, что все потенции естества, пока они не реализовались, существуют лишь как свёрнутая возможность, — развернувшись же, она попадает с собственным прошлым, которое её выносило, но не освоило, в ситуацию враждебного диалектического противостояния. Полем этого противостояния и оказался наш дальний предок.