Вадим Сикорский - Капля в океане

Надо копать землю до песка, чтобы забрасывать эти странные жуткие вулканчики.

Они опасны, как бомбы замедленного действия, и ждут только ветра, чтобы их скрытые под землей раскаленные пружинки сработали и со скоростью взрыва превратили вершковые вулканчики в необозримые огненные смерчи.

Аскольд Викторович пытался глушить их лопатой, ударяя плашмя, но это не помогало. Приходилось действительно копать до песка и сыпать его на дымный фонтанчик, пока тот не заглохнет.

Вдруг впереди из-под огромной сосны вырвалось пламя. Казалось, открылась дверца какой-то подземной печи. Аскольд Викторович бросился к дереву, пытаясь сбить огонь лопатой. Ничего не получилось. Тогда он начал судорожно докапываться до песка и бросать его под комель, в раскаленную ненасытную топку. Пламя не только не поддавалось, а, наоборот, расходилось все злее. Тогда он в глупом азарте расстегнул ремень, снял с него флягу с водой, их всем вчера раздали, отпил несколько жадных глотков и стал размахивать флягой, выплескивая в огонь небольшие струйки бессильной воды. Тут к нему подошли двое из его группы — маленький белесый Светов и усатый толстяк.

— Чего льешь воду-то? — сказал усатый.

Светов добавил:

— И его не напоишь и сам останешься без воды.

Втроем они за час еле сбили огонь песком.

На весь лес раздался зычный голос солидного медленного дружинника:

— Эй, поворачивай влево и туда, мимо дубов, в том направлении. Там сильно горит, в самое пекло не лезьте!

Повернули и, не обращая внимания на вулканчики, пошли. Неожиданно попали в зеленую полосу, в лиственный кустарник. Прямо оазис! Не утерпели и стали по пути рвать попадавшуюся на глаза голубику. Шагов через сто вышли из зеленой полосы и увидели впереди гигантское кострище. То и дело приходилось перелезать через упавшие, обугленные у корневища, а где и метра на три выше, сосны. Здесь черная земля курилась очень частыми струями. Стало жечь подошвы. Некоторые налили в ботинки воды из фляг. По счастью, по великому счастью, было безветренно.

Земля горела под ногами в буквальном смысле слова, и только здесь Аскольд Викторович впервые и в полной мере оценил и понял это замечательное выражение.

— Вот она где, сила-то!

— Да, чертово пекло.

— В самый-то огонь не велели лезть. Станем здесь забрасывать, где курится.

— Может, гасить деревья, какие поближе и поменьше горят?

— А чего мы там сделаем?

— Плевать, что ли, на огонь станем?

— Тут нужен брандспойт.

— Да и он едва ли поможет.

— Ой, гляди, гляди-ка!..

И все увидели: вдруг, без всякой видимой причины, как подкошенная, упала на кострище огромная сосна и легла поперек уже пылающего ствола, взметнув искры, языки пламени. И сама вспыхнула, и огонь взвился к удивительно синему, даже сквозь дым, синему-синему радостно-солнечному небу.

Светов в своей светлой кепке и зеленой куртке мелькнул между дымящимися стволами. Шагах в двадцати от самого пекла, видимо, рассчитывая все же унять пламя из-под сосны, он сел на корточки. Потом снял кепку и, несмотря на новую опасность, принялся делать что-то непонятное, пригнувшись к земле. И вот именно в этот момент, как нарочно, подул, вернее, только слегка, мимолетно чуть повеял ветерок. Этого было достаточно, чтобы две высокие сосны, стоящие рядом, сразу рухнули и увлекли за собой третью — могучую, старую. Земля дрогнула.

Вся их группа в страхе подалась назад. Люди только теперь поняли, какой опасности подвергались. Сейчас она грозила не от огня, а от ветра. Высоченные толстые деревья с выеденными, выжженными корневищами оказались без подземных якорей. И балансировали, как гигантские кегли, без всякой опоры. Разлапистые же кроны, целые и невредимые, представляли собой чуткие упругие паруса. И стоило ветру чуть, совсем слегка, коснуться их, как сосны теряли равновесие и с медленным свистом и гулом тяжело падали.

Сразу после этого нежный порыв ветра стих, словно выбирая новые гигантские кегли в страшной игре.

И тут в тишине раздался стон. Глянули: под самым стволом только что упавшей сосны лежал Светов. Все застыли, глядя туда, где он, в защитного зеленого цвета куртке, еще чуть шевелился среди зеленых лап накрывшей его верхушки. Потом он замер.

— Его убило! — крикнул кто-то.

И тут новый порыв ветра стал валить деревья. Сразу в нескольких местах раздался тот же страшный треск, и пять огромных сосен почти одновременно огрели стволами дрогнувшую землю. Затрещало и совсем рядом с замершей кучно группой.

Все побледнели. На лицах — страх. И люди бросились назад, к спасительной зеленой полосе.

Клененков тоже невольно подался со всеми, растерянно озираясь на верхушки, стараясь уловить малейшие колебания деревьев и угадать, куда они упадут. Здесь жизнь и впрямь зависела от дуновения ветерка, в самом точнейшем смысле, от малейшего дуновения.

А что, если ветер подует сильней? Ведь тогда сосны начнут падать стеной, сплошняком, как ложатся снаряды при шквальном огне.

Но тут ни окопов, ни дотов. Все беззащитны перед грохающимся плашмя лесом и огнем.

На какое-то время придавленный человек был забыт. Собственный страх заслонил все. А тем временем недалеко от Светова начало взвиваться пламя.

И тут вдруг Клененков, бросив лопату, побежал вперед, к погибавшему. И опять подул ветер, и опять треск, и еще одна высоченная сосна грохнулась совсем близко от затихшего Светова. Но Клененков бежал к нему, как, наверное, бежал бы под обстрелом в войну. Видимо, белобрысый Светов, попавший в беду, все-таки заслонил для него весь черный, страшный лес и этот пожар.

Когда Клененков наконец добежал, он задыхался, дым ел глаза, от близкого огня дышало беспощадным жаром. Он нагнулся и вскрикнул:

— Ранен? Или, может, мертвый?

Группа, как по команде, перестала отступать. Все с напряженным страхом следили за Клененковым. И вдруг Аскольд Викторович тоже бросился туда. Он и сам не смог бы объяснить, почему сделал это, словно сейчас, как в фокусе, сконцентрировалась вся его жизнь и здесь, сию секунду, решался вопрос: человек он или нет. И какой человек. А все остальное — разговоры. Все остальное — не то.

Что можно было бы обнаружить в этом мгновении, в этом порыве, если бы сдать его, словно каплю воды, на лабораторный анализ? Какому-нибудь ученому. Какому-нибудь философу, психологу. Вероятно, он и написал бы правильное заключение на многих умных страницах. Но, вернее всего, обязательно что-нибудь упустил бы. И это «что-нибудь» и было бы самое важное, решающее. Его не уловишь тончайшим анализом, а, почувствовав каким-то непонятным для себя образом, просто восхищенно разведешь руками, просветленно улыбнешься и еле вымолвишь непослушными, слишком грубыми губами и слишком земным языком: «Чудо!» Капля — очень сложная вещь, особенно в наш век. Тут всякие примеси из сточных индустриальных труб, из невидимых миру слез, из канализационной дряни, из кислот и щелочей, из плевков и дистиллированной аптечной влаги. Да и слезы разные: и слезы восторга и любви, и младенческие слезы, и слезы обиды, гнева, и слезы смеха. Все это может частично войти в каплю. Что показал бы умный и тонкий, современный, хотя и бесперспективный, лабораторный анализ? Все, кроме опять же чего-то, что, увы, неуловимо. И действительно, это выражается точно лишь в вовеки неприступном понятии: «Чудо».