Вадим Сикорский - Капля в океане

Аскольд Викторович еще немного посидел возле него. И думал: Клененков мужественнее, умнее и прекраснее многих, кого он знал. И тех, кто так снисходительно зовет его Андрюшей. А впрочем, они по-доброму. Может быть, и сам Клененков чувствует в этом доброе, даже родственное, и ему это «Андрюша» хорошо в одиночестве. Ах, ты, бедняга, чудной, чудной губошлеп… Земля-жена и впрямь благодарнее, вернее и лучше, чем твоя Люба. И уж наверняка чем Вера.

Аскольд Викторович встал и пошел, отряхиваясь, попить к цистерне. И вздохнул: ему бы ведь тоже пора думать об этой «кромке». Это очень освежает, как выражается Гротов.

А через два дня по просьбе руководства завода Клененкова отправили с попутным грузовиком домой. Начальник отряда поблагодарил его. И, прощаясь, сказал, что он свой долг выполнил. Клененков сердился, заявил, что обязательно вернется. А сосед по шалашу, здоровенный грузчик, сказал, когда машина отъехала:

— Чудной, чудной, а завод, видно, без него обойтись не может.

И в голосе его вместе с теплотой прозвучала еще и уважительная нотка.

А у Грандиевского было впечатление, что хотя Клененков и действительно немного не от мира сего, но он встретился с очень добрым, очень бескорыстным и очень беззащитным человеком. И петушиный перебор в голосе ему мил, и это постоянно растерянное выражение лица, и какая-то потусторонность, лунатизм, что ли. Может быть, жители пресловутых инопланетных цивилизаций именно такие? Хорошие, но просто нам не вполне понятные. Возможно, некоторые из них живут среди нас давно, но просто их считают людьми «не от мира сего»? Но тут он подумал, что сам заразился клененковскими фантазиями.

Просто, решил он, Клененков постоянно находится в особом трансе… Нет, не совсем точно. В состоянии, какое у него самого бывает во время серебряных пауз, пауз жизни. Это тоже гармония, только особая. А вот у Гротова другая гармония — жизненная, хотя он все чувствует. И жена у него не Земля, а прекрасная земная Катенька. Да, гармония. А у него самого какая? Разве полная? А! Каждому свое.

И он вдруг улыбнулся, вспомнив, как увидел Клененкова первый раз, в том магазине, растерянно ищущего «большое белье».

Прошло несколько дней. Сегодня дежурство было ночное. Привезли их в лес после ужина, засветло. Немного успели походить по лесу, гася вулканчики, разбившись, как обычно, на группы. Когда совсем стемнело, увидели вдали зарево пожара. Даже красиво — ночью, бывает, в старом доме так завораживающе светится печь.

Пошли на огонь и увидели уже привычное зрелище гигантского костра, сложенного из целых сосен. Падающие стволы занимались, под ними полыхали давние. Какое счастье, что не было ветра: от такого костра, если бы подул ветер, никому не убежать, огонь бы нагнал. Сперва решили было охранять еще не горящие деревья. Но, поняв бессмысленность этого, поскольку ничего, кроме лопат, у них не было, отошли на безопасное расстояние и, измученные постоянной бессонницей, устроились около уцелевших зеленых кустиков на черной едкой пудре. Потом перешли чуть ближе к гигантскому костру и прилегли здесь на теплую, почти жгущую землю. И впервые за все это мучительное время им ночью не было холодно. Их выручила, приютила и согрела та же самая страшная стихия, с которой они приехали самоотверженно сражаться. Они впервые наконец-то ночью согрелись и, не обращая внимания на дым и на смертельную опасность, если поднимется ветер, заснули. И сладко проспали до утра, как на печи. Проснулись, когда легкий ветерок опрокинул неподалеку очередную лесную великаншу и она ударила самой верхушкой по костру, отчего красиво взвился золотой огненный фонтан. От этого мощного удара все и вскочили.

Осмотревшись, направились к месту, где их должны были ждать машины. Шли со святым чувством исполненного долга, хотя весь-то труд был — сон. Правда, сон в обнимку со смертью. Значит, до такой степени были измучены.

И вдруг остановились, услышав, как навстречу им нарастает могучий гул мотора. Вскоре показалась странная машина: бронированная, с какими-то приспособлениями, одно из которых напоминало гигантскую клешню. Несусветная машина лезла на своих гусеницах прямо на деревья, ни на мгновение не задерживаясь, сваливая высоченные сосны, словно соломины. Некоторые обрушились прямо на нее, не причиняя вреда ее зеленому панцирю.

Все замерли, раскрыв рты, увидев, как она, не сбавляя хода, направилась к горящей части леса. Побежали посмотреть, что будет. Машина въехала в самую гущу пожара, в самое кострище, в центр пекла. Некоторые, еще стоящие деревья она хватала своей клешней, срывала с корня и валила. Горящие легко, как поленья, приподнимала. Она возилась и хозяйничала в гуще огня, разрушая пожар, разбрасывая могучие стволы клешней, словно сверхъестественной кочергой. Можно было смотреть хоть весь день, но появившийся старший группы поторопил к машинам.

Вернулись как раз к завтраку. Аскольд Викторович, хотя и поспал этой ночью, чувствовал себя разбитым. Его познабливало то ли от всего былого бессонья, то ли от недомогания. Есть не хотелось, но все-таки чуть поел каши с консервами, а вот чаю выпил много. Впереди был долгий бездельный день после ночного дежурства, и он, как и все остальные, предвкушал спокойный теплый дневной сон, уже второй подряд. Ему казалось, что он способен проспать сутки. Но не тут-то было. Повалявшись в темном пахучем шалаше, он вылез, удивляясь, почему сон не приходит именно тогда, когда для отдыха есть все возможности.

Решил пройтись вдоль опушки, вдоль шалашей. Заметил кое-где сооруженные из обтесанных палок столы и скамейки. Люди обживались. Батюшки мои, а это что, кто же этим здесь занимается? К сплетенному из прутьев щиту была прикреплена стенгазета, ярко алевшая на утреннем солнце. Он посмотрел на неумелые рисунки, сделанные цветными карандашами, прочитал несколько статеек, до трогательности неумелые стишки, призывающие самоотверженно гасить пожары, и вдруг увидел свою фамилию в заметке, описывающей тот несчастный случай. Говорилось, что он, Грандиевский, вел себя смело, оказывая помощь пострадавшему товарищу. О пострадавшем два слова: нарушил инструкцию. Очень хвалили рационализатора, изобретателя Клененкова.

Почувствовав, что и он все-таки не совсем лишен тщеславия, и гордо осмотревшись, Аскольд Викторович пошел дальше. «Нарушил инструкцию…» Конечно, нет инструкций, где бы указывалось, что нужно в опаснейший момент бросаться в пекло, чтобы спасти ежа. За что же хвалить-то! Хотя, впрочем, может быть, для спасения ежа надо еще больше храбрости и доброты, чем… А! К черту психологию и философию!

Пройдя еще немного, он услышал, как слева, за большим шалашом, раздался смех, а потом веселая, чеканная речь.