Вадим Сикорский - Капля в океане

Обогнув шалаш с плотно пригнанными еловыми лапами и с аккуратной дверцей, украшенной даже букетиком цветов, он увидел большой плетеный стол и вокруг него скамейки из бревнышек. За столом сидели двое. Один седой, тонкий, складный, с ясным, светлым взглядом. Чувствовалось, этот свет пробился сквозь немалую тьму и потому казался особенно ясным, стойким. И удивительно, что это чувствовалось сразу. Другой был неприметный.

Аскольд Викторович удивился, когда тонкий сказал:

— Товарищ Грандиевский, очень приятно, садитесь.

— Откуда вы меня знаете?

— Как же, вы герой!

Он улыбнулся, и видно было, что улыбка также пробилась и выстояла с трудом. И потому была особенно ценна и светла. Грандиевский улыбнулся в ответ и присел на скамеечку.

— Мы заступаем в ночь, а вы почему свободны?

— Отдежурили.

— А-а, прекрасно. А чего это вы такой заросший?

— Бритвы нет, да и тут…

Аскольд Викторович махнул рукой. И тогда этот тонкий, подтянутый, легкий человек принес из шалаша безопасную бритву и посмотрел на него с веселой строгостью и в то же время неуловимо сочувственно. И сказал уверенным молодым голосом:

— Никогда нельзя опускаться. При всех обстоятельствах надо оставаться человеком. И не только внутренне, но и внешне.

— А кто тут любуется тобой, да еще внешностью?

Тот усмехнулся:

— В вас и сквозь щетину проступает человек. Вы кто?

— Преподаю язык в институте. А вы?

— Делаю патроны для папирос. Работаю на фабрике.

Грандиевскому вдруг стало смешно. Никогда не встречал папиросных мастеров. А тот, словно почувствовав, объяснил:

— Там тонкая механизация. Везде нужны специалисты.

Аскольд Викторович отвык от безопасной бритвы, но побрился, не порезался.

— Совсем другое дело, — улыбнулся папиросный мастер.

Аскольд Викторович вымыл бритву и с благодарностью вернул, пообещав еще зайти. Вдруг почувствовал усталость, решил вернуться в шалаш. По дороге думал: «На кой черт я ему со своей щетиной? Для чего ему понадобилось меня облагораживать?» Но опять какая-то глубочайшая доброта, человечность, заинтересованность одного в другом почувствовались ему. Доброта, проникающая сквозь все остальные железобетонные и внутренние и внешние заслоны. И он действительно приободрился.

Потом лежал в шалаше и думал об этом человеке. Папиросник. Пусть будет папиросник. Не в профессии дело, не во внешней иерархии, определяющей, кто какое место занимает, а во внутренней, в иерархии порядочности, доброты, человечности.

Он уже совсем было задремал, когда услышал крики:

— Грандиевский, жена приехала, выходи!..

Другой голос:

— Грандиевский!

Неужели Вера? Не может быть! Разыскала-таки! Ай да молодец! Вот неожиданность!

Он выскочил из шалаша и увидел Марину.

— Коля!

— Марина! Ты как это… тут?

Глаза ее сияли. И вся она, как сквозь толщу тех пятнадцати лет, опять словно просияла. Во всяком случае, здесь это показалось столь же неожиданно и удивительно.

— Боже мой, тебя и не узнать. Худой. А я тебя нашла! Подвезли на грузовике.

Он смотрел на нее, как на пришедшую из другого мира. Насколько же успели измениться психология, восприятие. Даже не верилось, что это она. Хотя тогда, по телефону, она вроде и обещала навестить. Только не верилось.

Она радостно улыбалась. А он заметил, как все из его группы деликатно разошлись кто куда, чтобы не мешать. Есть это, есть это, есть это, эта доброта! И только в страдании она проявляется в полной мере. Как, скажем, ультрафиолетовый свет можно увидеть только при определенных условиях. Есть это! И чтобы увидеть э т о, стоит пострадать!

А Марина говорила:

— Я привезла тебе курочку и свитер…

— Ладно, пойдем в лес, погуляем, поболтаем…

— Сумку взять с собой?

— Давай, там и поедим.

— Нет, курочку я только тебе.

Они пошли в лес. Он с утра чувствовал себя скверно, а тут вдруг понял, что заболел. Сразу как-то ослаб. Голова горела. Температура, наверное, немаленькая, знобит.

При встрече с ней у него всегда возникало ощущение, будто ему, охлажденному, усталому, вдруг дали грелку. А сейчас это чувство было вдесятеро сильнее. Так оно почти и было. Все в ней мило ему. И это нежное «курочка». Она всегда с уважением говорила о продуктах, относилась ко всему бережно. И как-то включалась вся ее душа в самые обыденные вещи, слова и действия. И нравилось, как она о себе часто говорила литературно, возвышенно, например: «Как раз, когда ты позвонил мне по телефону, я у д а л и л а с ь в ванную».

Мягкая, веселая, живая, с мягким голосом, красивая. Его всегда поражало, как он с ней забывал о ее возрасте, да и о своем. Ну, чувства, страсти, порывы, мысли, еще куда ни шло, бывает, сохраняются. Но внешность… Ведь против природы-то, против времени не попрешь. А тут — на́ тебе, все противоестественно сохранилось.

Иногда он с болью и упреком к чему-то высшему думал: вдруг что-то в ней сорвется, какой-то тайный механизм, и она сразу постареет, сморщится…

Но когда он смотрел на нее, тайные страхи пропадали. И он входил в приятную роль избалованного эксплуататора ее чувств, ее непостижимо чем питающейся любви. Ибо он сознательно не делал ни одного вдохновляющего жеста. Ни движения мизинцем. Считал, что ее любовь должна быть автономной, самоходной. Он не хочет и не может нести никакой ответственности за нее. Схема простая: она его любит, а он сохраняет благожелательный нейтралитет. У него жена.

Она часто недоумевала:

— Как же ты так можешь? Никак не пойму.

И говорила задумчиво, глядя перед собой и словно убеждая и его и немножко себя:

— Да ты меня любишь. Ты сам не сознаешь, что ты меня любишь. Иначе никак нельзя. Иначе бы просто…

Он обычно отвечал, смеясь:

— Вот именно — просто… У мужчин все просто. Это у женщин усложнения всякие. А мой идеал: дружба плюс легкий поцелуй. Минус любовь. Потому что с любовью одна морока и страдания.

— Врешь ты все. Ты сам себя обманываешь. Ты просто трус, потому и любить боишься. И всего вообще…

— Что касается боязни, верно. А что сам себя обманываю — нет.

— Ты сам себя не знаешь. Я тебя лучше знаю, чем ты сам себя знаешь. Просто боишься своей Веры. И боишься на мне жениться. Трус ты, больше ты никто.

— А чего ж ты меня любишь?

И она всегда горячо отвечала примерно так:

— Люблю тебя, дурака, и все. Если б мы с тобой в юности не встретились и ты не был бы моим первым мужчиной… Ха-ха! Стала бы я с тобой возиться. А так я на тебя смотрю и вон уже на седину твою, а вижу тебя все того, молодого, красивого. Какой же ты был обаятельный, веселый, остроумный…

Ему было очень интересно с ней говорить. Он не очень-то понимал женщин и все выпытывал у нее тайные мысли и всяческие движения чувств. Но чем больше она раскрывалась, тем меньше он понимал. Тем сильнее ощущал ее как совсем другое существо, другой, чуждый и непонятный ему мир. Мир нежности, любви, мир, построенный на особых принципах чувств. Именно принципы чувств. И она обладает разумом, способным анализировать эти чувства. Очищать их, упорядочивать, о к о н т у р и в а т ь. Точно очерчивать, определять каждому чувству место в своей жизни. Оценивать, определять ими судьбу.