Вадим Сикорский - Капля в океане

У шофера было угрюмое, очугуневшее от усталости лицо. Аскольд Викторович колыхался рядом с ним в кабине грузовика. Он до утра еле продержался у костра, ему смерили температуру в медпалатке, оказалось под тридцать девять, и вот отправили в больницу. Он привалился правым боком к дверце, попытался задремать, но не вышло.

Выехав из очередного перелеска, они вдруг увидели справа горящий лес, а перед собой поле, покрытое ползучим дымом. Торфяник. Грандиевский и так устал, а тут еще дым набился в кабину.

— Как горит… В объезд нельзя?

— Можно, да только крюк.

— Очень прошу. Видно, здорово горит.

— За Трошкиным болото загорелось. Высохло все. Там груды торфа навалены, целые разработки. И загорелось. И леса соседние. Там вчера погибли трое, какая-то женщина, говорят, не старая, городская, и двое мужчин. Вроде бы шли прямиком к автобусу. Укрылись в лощине, а это нельзя.

— Ай-яй-яй… А почему же нельзя?

— В лощины и низины газы стекаются и душат. Травят.

— Ну!

— Вот и задохнулись.

Грандиевский побелел. Все в груди онемело. И сама болезнь словно подмялась страшным волнением, придавшим Аскольду Викторовичу какую-то неестественную силу. Он схватил шофера за рукав повыше локтя:

— Ради бога, в ближайшее село, где почта, телефон! Мне надо позвонить! Немедленно!

— Да тебя ж в больницу велено.

Шофер оторвал глаза от дымной дороги и взглянул на него.

— Чего это с тобой? Рехнулся, что ли?! Чего тебе приспичило звонить?

— Ради бога, на почту. А то на ходу выскочу.

— Не психуй, в чем дело-то? Заедем, как раз по пути. Чуть вправо, за тем вон полем, село. Только если крутить будем…

— Черт с ним, дуй сквозь дым.

— А чего у тебя?

— Да ко мне вчера приезжала одна…

— Жена, что ли! Да Колька Терехин ее привез, мой кореш. Красивая, говорит, к нашему приехала. Молодец, разыскала. Она первая тут такая. Первая пташка.

— Так ведь она вчера пошла через торфяник, я ж ей посоветовал дорогу сократить к большаку.

— Ой, туда его в крендель, вот это да!

— А когда загорелось-то?

— Днем, точно не знаю. Ветерок вчера прошелся незадолго до ужина, помнишь…

— Я в шалаше лежал, плохо мне было. Она в то время и шла.

— Неужто?! Не может быть! Одна-единственная приехала и сразу… того… Не бывает. Снаряд в единую пташку не угодит.

И из-под свинцовости его воспаленных глаз прорвались сострадание и доброта.

Подъехали к селу. И вдруг Аскольд Викторович со страшной злобой подумал о жене: «Сидит на даче, купается… А Марина, верная… Примчалась… А что, если действительно она?..» И, холодея еще больше, с ужасом смотрел вперед, на залитые солнцем поля, на голубое небо и на ядовитые синеватые клубы, текшие по низинам. Въехали в село и остановились у деревянного большого дома. Аскольд Викторович выскочил, шофер пошел следом. И опять в его глазах доброта и сочувствие.

Грандиевский встал в небольшую очередь к телефону. Шофер подошел и сказал громко:

— Пустите человека без очереди! Жена вчера к нему приезжала, а вчера женщина сгорела в торфе. Прямиком по дороге от нас к шоссе. Страдает. И, обратно, болен.

И опять Аскольд Викторович был поражен, что измученные, сами еле вырвавшиеся к телефону люди без единого возражения пропустили его. Телефонистка сразу же заказала разговор. Через четверть часа соединили. Подошла Ирочка:

— Здравствуй. Где мама?

— Ушла в институт.

Аскольда Викторовича отпустило. Он облегченно вздохнул и сказал в трубку:

— Ну, слава богу.

— Что?

— Ничего. Передай маме большой привет и благодарность.

Он повесил трубку. Вся очередь улыбалась, улыбался и шофер, и расцвела пожилая телефонистка. Она и сказала:

— Жива-здорова, значит? А кто подходил-то, дочка?

Аскольд Викторович улыбнулся в ответ.

— Дочка.

Но ему стало почему-то неловко оставаться тут дольше, вроде бы уж слишком многих сразу, да еще таких добрых и сочувственных, он хоть слегка, а обманул. И заторопился:

— Большое спасибо, товарищи, большое спасибо. Теперь буду всю жизнь всем уступать очередь!

Когда подъехали к деревянным трехэтажным домикам больницы, шофер пожал Грандиевскому руку, пожелал поскорее выздороветь. Толстая приветливая няня провела в ванну. Обстановка сразу показалась домашней. Милой. И как внимательно отнеслись к нему и сестра, и врач, и няня.

Аскольд Викторович с наслаждением плескался, сидя, как большой ребенок, в большом тазу, поставленном в ванну. Чтобы наполнить ее всю, горячей воды недостало бы. И он поливал себя из кувшина. Но с еще большим наслаждением он лег на кровать. В настоящую постель, с белым бельем и подушкой! О, благословенная жизнь! Благословенно и то, что все это есть. И где-то ждет все-таки людей, что бы с ними ни было, подушка, чистая постель.

А на ужин-то горячая рисовая домашняя каша, белейшая. Белая, как его постель!

Он поел, принял прописанное лекарство, откинулся на подушку и почувствовал блаженство, преодолевшее и температуру, и головную боль. Он уже выздоравливал, с первой же этой минуты в больнице. Воистину: как мало человеку надо, но как трудно этого добиться!

Он поначалу даже не очень разобрался, кто с ним вместе в палате. Комната чистая, небольшая, всего на пять кроватей. Двоих на месте не оказалось, другие здесь. Один, согнувшийся, сидел на своей кровати в углу с напряженным, сосредоточенным лицом. И только позже стало понятно: у него в ухо вставлен наушник, и он слушает радио. Маленький плоский аппаратик валялся около подушки.

Второй лежал под одеялом, читал книгу. Толстый, здоровенный, ядреный. Непонятно, что он делает в больнице. Потом выяснилось: у него высокое давление и может быть в любую минуту криз.

После ужина, разогретый чаем и аспирином, он избавился от озноба и впервые за эти долгие тяжелые чернорабочие дни спокойно уснул. То есть, засыпая, не боялся, что его опять разбудит холод и начнется страдальческая, мучительная полудрема у костра.

Он не знал, что и такое бывает на свете: при ломоте, при сильном жаре, с тяжелой головой можно испытать вдруг наслаждение и покой, перебарывающие болезнь. Что можно почувствовать счастье не только всего тела, но счастье каждого отдельного пальца, каждой отдельно взятой измочаленной клеточки. И, засыпая, не боялся, что ему приснится опять какая-нибудь отвратительная, тяжелая, черная чепуха.

Он заснул нежно. Так, должно быть, рыба опускается, соскальзывает в темную, но приятную, родную глубину. Заснул блаженно и проснулся ровно через двенадцать часов.

Разбудили его ласковые руки, сунувшие под мышку прохладный градусник. Он чуть приоткрыл глаза и тут же погрузился в полусон. И только когда вынули градусник, проснулся окончательно. И спросил: