Вадим Сикорский - Капля в океане

Но это видение-воспоминание, эта иллюзия подвига, якобы им совершенного, успокаивала его, совесть его этим видением очищалась от забот и тревог, словно он получил право жить беззаботно и как хочется.

Аскольд Викторович снова увидел себя за пулеметом. И вдруг появилось другое: он бежит к Клененкову на помощь в горящем лесу. Но потом опять все вытеснило привычное: он пулеметчик. И в душе распространилось розовое теплое сияние, умиротворение, он опять младенчески заснул.

Десять дней больничного блаженства миновали, и Аскольд Викторович сразу же вернулся в шалаш, несмотря на совет врача ехать домой. Нет уж, он до конца выполнит долг, не сбежит от тех, с кем приехал на пожары. Дозвониться до института не удалось, и он послал телеграмму на имя секретарши ректора Лидочки, сообщил, что на занятия опоздает, так как находится на гашении пожаров под Москвой.

Товарищи по группе встретили по-родственному, рассказали, что прибавилось вертолетов, машин. Аскольд Викторович заметил, что соломы в шалашах стало вдвое больше, у многих теплые свитера, присланные родными. А в остальном все по-прежнему. Поговаривали, что должны перебросить на новое место.

Аскольд Викторович еще дважды дежурил в ночном лесу. Несмотря на то что Марина привезла свитер, все-таки ночами по-прежнему было холодно. Но, видно, организм приспособился, стало все-таки легче, и он в основном высыпался. К костру подходил за десять дней всего раза два.

Вскоре действительно переехали на новое место. Опять выстроили шалаши. Рыли канавы, помогали эвакуировать деревню около горящего леса, гасили дома, грузили торф.

Наконец пожары утихомирились. Прошли первые после засухи дожди. И вот на тех же грузовиках, под дождем, сидя на мокрых скамейках, вернулись в город. На площади перед комбинатом, откуда уезжали, состоялся митинг. Выступили руководители комбината, района, благодарили за мужество, за помощь. И Аскольд Викторович слушал, не уходил. Было очень приятно, и он чувствовал гордость.

И когда шел по городку к Гротову, его не покидало радостное ощущение выполненного долга. И, главное, абсолютная добровольность того, что он сделал. Он очень торопился домой, но не зайти к Гротовым не мог. И вот их палисадник с блестящей от дождя листвой. Дождь хоть и маленький, но перед домом лужи.

Катенька обрадовалась ему и очень удивилась, узнав, что он до сих пор был на пожарах. И она и Сергей думали, что он уже давно сбежал в Москву. Сергея не было дома, а Катенька как раз пришла в обеденный перерыв, благо библиотека рядом.

Она хотела было затопить печку, обсушить Грандиевского и согреть, но он сказал, что тут же уезжает. Она его накормила, вместе попили чаю. А Сергею он черкнул записку: «Благодарю за гостеприимство». Катенька, прочитав, хохотала до слез и говорила, что Сергею хватит смеху надолго от этой записки. Всплеснула руками и сердито засуетилась, когда узнала, что Аскольд Викторович был болен и не позвонил из больницы. Обиделась.

Он поцеловал ее на прощание, пожал лапу собаке и обещал позвонить Сергею.

В электричке едва дождался, когда в окне показалась Москва. Город начался сразу, резко. Вот конец поля, вот конец леса, вот начало столицы — светлые корпуса высоченных домов со сверкающими витринами, балконами и ползущими лифтами, видными сквозь лестничные окна.

Аскольд Викторович сам не понимал, что он, собственно, любит в этом городе. А если бы был другой? Но ведь и Москва со времени его детства и юности изменилась. Сходство осталось только где-то в уголках губ. И один локон у виска похож, да еще, кажется, примерно такие же ресницы и вот эти морщинки. А сами глаза, нос, очертания губ — все другое. Да, да, и даже если изменение черт происходило очень постепенно и незаметно, можно ли по-прежнему так же любить эту, в сущности, почти неузнаваемую, почти чужую Москву? К тому же еще и характером другую. Куда более нервозную, занятую, вечно спешащую.

И все-таки он ее любил. Любил только ее имя, что ли, древнемагическое. Или географическое место. Иногда всматривался в какой-нибудь уцелевший переулок, как бы в непомерно увеличенную, явно знакомую родную морщину. Смотрел, узнавая, на Большой театр, как на памятную линию лба.

Поезд остановился. Аскольд Викторович с наслаждением шел вместе с толпой по перрону. Потом к выходу в город. Вот метро. И от него повеяло родным.

Неужели он в метро? Неужели полжизни прошло?

Вот переход. Еще немного — и его станция. Интересно, где сейчас Вера? На даче? И оттуда ездит за город на концерты, а потом назад, к своему любимому Пусику…

Москва живет своей личной жизнью. А он — своей. Чудно!

Да, в метро-то он вошел, как в храм. И домой тоже, как в рай обетованный. Лифтерша ахнула:

— Как похудели-то!

А он ответил весело, мимоходом:

— Давно пора жиры сгонять.

— Тяжело досталось-то? Мы уж наслышаны.

— Всякое бывало. Стихия.

— А дымком-то еще тянет…

— Да нет, это от курильщиков. Пожары погашены на восемьдесят процентов.

На лифте поднялся, вошел, как в чужую, в свою дверь. Как в чужую, не по штату, в свою квартиру. Но быстро переменился, обрадовался даже чайнику на кухне. Вера, судя по всему, была на даче. Главное, нет Пусика, спокойно. Позвонил матери. Короткий радостный разговор. Мать сказала, что Вера на даче. Потом Марине. Никто не ответил.

Потом наслаждение долгой — сколько угодно! — ванной.

После этого опять звонок Марине. Ответила дочь: мама в командировке, а она — с бабушкой. Вот досада-то!

Потом Аскольд Викторович позвонил в свой институт, и секретарша Лидочка сказала, что в первый день занятий его студенты принесли цветы. И потом приносили. А она их получала вместо него и была засыпана цветами.

— Вот как вас любят, — сказала Лидочка. — Да и все вас любят. — И игриво добавила: — Не меньше, чем Казак, и вообще.

Он засмеялся, поблагодарил и почувствовал, что ему это очень приятно. Что ж, плоды трудов всегда приятны, даже самых скромных.

Потом поехал к матери. Та, как всегда после звонка в дверь, долго не открывала, с трудом поднималась с тахты и медленно плелась по длинному коридору своей необъятной квартиры. Наконец открыла, такая маленькая, как сухой кустик вербы, со своей серебристой, пушистой головкой. В темном проеме двери ее голова светилась как у святой.

Наклонясь, он обнял мать, удивившись опять ее кустарниковой хрупкости и легкости.

Вошли в ее комнату, где в стены навсегда въелся запах табака. Он, обкуриваемый матерью еще в колыбели, не любил этого запаха. Хотя все его детство, отрочество и юность пропахли дымом. Мать курила уже шестьдесят лет и, несмотря на уговоры врачей, которых она не терпела, бросить не могла. Когда-то чинарик, подобранный голодной одинокой послереволюционной девочкой в шестнадцать лет, заменил ей и вымершую от тифа семью и снившуюся еду.