Вадим Сикорский - Капля в океане

Да и вообще-то он такой. Вселюб. Вина одна: все любит. Все фрукты и ягоды. И науки и искусства. Но это нельзя — не хватит человеческой жизни, сил. Если ты не гений, конечно. Да и гениям тоже не сладко. Никто не обнимет необъятное.

Но почему же все-таки именно сейчас? А как он мечтал: она придет к матери, и будет такой приятный вечер. Но, впрочем, хотел же и Веру пригласить… в душе…

Аскольд Викторович с досадой махнул письмом и даже топнул ногой.

Она пишет: «возвратишься к жене». Какая разница, по какому адресу возвращаешься!..

А все-таки действительно, к кому он вернулся? Себя-то чего обманывать! Да ни к кому. Домой. И все. Но, однако, смог бы он вернуться не домой, не к Вере? Пожалуй, не смог бы. Не смог бы, и все. В чем дело? Нет-нет, прочь все это, к черту эту поднимающуюся боль! Прочь! Сгинь! Или боль, или жизнь! Они для него несовместны.

И вдруг перед ним опять возникло, просияло то серебряное юношеское озерцо, полудетская красота. И лицо его мгновенно преобразилось из страдающего и растерянного в мечтательное и молитвенное. И он застыл в этой своей прекрасной серебряной каталепсии. Серебряный проводок, клемма, контакт с вечным.

— Чего так долго не идешь? — спросила из дверей мать. — Пойдем, все готово, чай вскипел. А что пишет Марина?

Но он не слышал. Он отсутствовал. Внимательно присмотревшись, она тихо вышла, прикрыла дверь. Она знала эту его особенность, это особое выражение лица.

Аскольд Викторович очнулся, переложил письмо из внешнего кармана пиджака во внутренний, куда обычно клал важные документы. И даже застегнул его на пуговицу. И пробасил почему-то громко, хоть и сам себе:

— Ну, все. Все — так все!

Встал и решительно пошел на кухню, где мать уже накрывала на стол.

Аскольд Викторович рассказывал о пожарах, о Сергее, о больнице. А сам думал: может, позвонить все-таки, несмотря на запрет? Впрочем, время еще есть. Пока Марина вернется, все прояснится, утрясется и в нем самом.

Вера позвонила на следующее утро. Вроде бы обрадовалась, долго звенела своим серебристым сопрано. Звала на дачу, посидеть с Пусиком, который неважно себя чувствует. При этом голос ее потускнел. Но он ответил: спасибо, воздухом надышался, в лесу пожил. И услышал ее колокольчиковый смех.

Примерно так же она звонила еще два дня. А потом вдруг расстроенный голос: Пусику хуже, совсем разболелся.

Аскольд Викторович уже решился на развод, еще раз перечитав письмо Марины. И на серьезный немедленный деловой разговор с Верой. Но она приехала, налетев на него со своей обезьяньей трагедией, и как-то сразу смяла этот разводный порыв. Получилась какая-то неправдоподобная завеса из хлопот, аханий, ее обычных концертных отсутствий. Какого-то хлама бытовых мелочей. И страстных забот о больном Пусике, опять возвращенном в дом.

Он отложил разговор до успокоения.

Пусик действительно страдал, ничего не ел, вид несчастный.

И вдруг катастрофа: Пусик умер. Веры в это время не было дома.

А едва она открыла дверь, он ей сразу же сообщил о несчастье. Она осела на пороге, потом отступила на шаг, повернулась, рухнула на лестницу и зарыдала. Аскольд Викторович втащил ее в прихожую, снял пальто. Шатаясь, она вошла в комнату, бросилась к мертвому Пусику и запричитала. По-настоящему, по-бабьи, по-русски, в голос. Она тыкалась лицом в бездыханное тельце, прикрытое одеялом. И вдруг забормотала:

— Это я виновата. Я. Нельзя мне уходить. Надо было держать его все время под присмотром врача. Я виновата. Я!

— Что ты, Вера? — уговаривал Аскольд Викторович. — Кто же мог знать, предвидеть?..

Он отвез Пусика на ветеринарный пункт и там сдал, как полагается. И, уходя, с неожиданной болью взглянул на сверток: из-под одеяльца душераздирающе торчал длинный серый хвост. Сверток лежал на небольшом столе в большой комнате.

Вера переживала случившееся очень долго. Каждый раз, входя в дом, она начинала рыдать, причитать:

— Все напоминает о нем, мне кажется, вот он сидит… Я виновата. Бедный, бедненький Пуся…

Прошел месяц, а Вера все плакала. И ни о каком разводе, конечно, не только говорить, но и думать пока было нельзя. Иначе уж слишком жестоко. Вера плакала очень редко и всегда либо со злости, либо от жалости к себе. И впервые она плакала от жалости к другому существу. И ее было жальче, чем рыдающих добрых людей.

Аскольд Викторович часто заставал ее в таком состоянии. Она плакала уединенно, тихо, и именно это было особенно невыносимо. Хуже даже страшных кладбищенских, но публичных причитаний.

Нет, Пусик не отнятая смертью игрушка, а ее настоящая потеря.

Вера, Вера… Как она думает изнутри, как чувствует? Может быть, она вообще пришла в этот мир, как на бал? А жизнь оказалась не веселым вальсом. И она обиделась на все, обозлилась на всех, ожесточилась, что ей подсунули такую некрасивую, непраздничную жизнь. Что надо работать, что существуют трудности, быт. Муж — неудачник, а такой был многообещающий, «душа общества»! Да, муж — неудачник. А возможно, весь мир неудачен? И его творец — неудачник? Ах, ей просто не повезло!..

Утихать все стало только к концу второго месяца. Первый признак выздоравливания появился тогда, когда она накричала на мужа, что он, наверное, рад ее несчастью. И что виноват во всем именно он, потому что он один присутствовал при смерти обезьяны. Аскольд Викторович только махнул рукой и не стал спорить.

Наконец она восстановилась, опять стала веселой, то радостно щебечущей, то злобно скандальной.

Он понимал: Марина все-таки, наверное, мучительно ждала его окончательного решения, несмотря на письмо. А он все не звонил ей, хотя она, конечно, давно уже в Москве.

Ругал себя сентиментальным идиотом, размазней, но все боялся нанести Вере лишний удар. И почему-то чувствовал, что удар-то будет двойным: и по себе тоже! Странно, но мысль о разлуке с Верой всегда отдавалась в нем болью.

Наконец все как-то вошло в свою привычную колею, стало как обычно. И на работе, где все было пока по-прежнему. И только личная жизнь Аскольда Викторовича, давно вписавшаяся в некий равнобедренный треугольник, даже слишком равнобедренный: мать — Марина — Вера, раскололась. Распалась. Не стало одной из сторон. Он не звонил, терпел. И все глубже чувствовал, как без Марины тоскливо и одиноко.

Он твердо решил на этот раз не спешить, не стараться скорее опять зажить нетерпеливым зыбким счастьем. Не спешить хватать наслаждения, как рыба воздух. А основательно взвесить, разобраться и для этого призвать на помощь время. И, главное, уравновеситься, сосредоточиться внутренне. Как говорят спортсмены, собраться. Собраться перед каким-то новым и уже последним рывком в жизни.

Он даже ни разу не удосужился заглянуть в дневник и в свою Летопись. Хотя ему давно не терпелось записать впечатления от тушения пожаров и все последние события. Не доходили руки. Он отстал с занятиями в институте и наверстывал. И еще мешала неустойчивость душевная, какая-то психическая мутность. И вот только сегодня, вернувшись с работы и попив чаю, он наконец-то вытащил из письменного стола свою толстенную книгу.