Вадим Сикорский - Капля в океане

— Сколько?

— Доброе утро, тридцать семь и шесть, — ответила сестра.

— Намного снизилась.

— Ну а теперь мыться, скоро доктор и завтрак.

Аскольд Викторович встал, надел тапочки и халат, и вдруг у него закружилась голова, он пошатнулся. И только теперь почувствовал, как он измучен и как болен. Сел на кровать, посидел немного и поднялся опять.

А когда вернулся с влажным полотенцем через плечо, в палате уже была врач, полная седая женщина с очень добрым спокойным лицом. Не та, что осматривала вчера. Эта его тоже внимательно осмотрела, расспросила про пожары, сказала что-то медсестре. Аскольд Викторович был как пьяный, тело счастливо и по-прежнему нежилось в чистом белье, но голова совсем мутная и тяжелая. После обхода сестра принесла множество таблеток. Он проглотил их. Потом завтракал. Опять рисовая горячая и очень вкусная каша, хлеб, масло, чай.

В это время Аскольд Викторович стал свидетелем словесной стычки любителя радио и гипертонического толстяка. Любителю неудобно было завтракать с проволокой в ухе. Он вынул наушничек и включил радио достаточно громко. И тут толстяк заявил:

— Да ешь ты быстрей да выключай свою бандуру.

— И чего ты ничем не интересуешься, — тоскливо ответил сморщенный, торопливо жуя. — Весь свет от себя отсек.

— Думаешь, весь белый свет включил в свое ухо? Любопытный больно. Не надоело? Свиристит, свиристит…

— Свиристит… Тебе все «свиристит». Музыка или интересная передача. И про науку, и про политику.

— А ты газеты читай. А в науке небось смыслишь… — Он не докончил, махнул рукой.

— Ух и раздраженный ты! И нервный. Вот у тебя от этого и давление. И лопнешь от нервов и от злости своей.

— Звуков не могу переносить! У меня от них повышается давление.

— Да ладно, сейчас доем, — примирительно ответил тощий, но приемник не выключил.

— Без радио и жевать не можешь.

— Не могу. Как выключу, так тоска гложет. И про смерть думать начинаю. А радио мне — и жена, и мать, и сын. И тут я при всех и все при мне. А без него хоть на тот свет.

— Туда его с собой не возьмешь. Да ты еще поживешь, бог с тобой, слушай.

Он сказал это для того, чтобы все-таки подбодрить старика, несмотря на свою раздраженность и злость.

Аскольд Викторович опять подумал о доброте. Сколько он ее за последние трудные дни навидался в людях, а она все не иссякает. А толстяк продолжал:

— Меня вот звуками угробить можно, такие у меня сейчас нервы.

Старик тоже в ответ на доброе по-доброму прикрыл приемник подушкой и стал жевать еще энергичнее.

Музыка по радио чуть выпискивала, но даже и это было для старика лучше, чем ничего. Он доел, повернулся к Грандиевскому:

— А ты, видать, спокойный. Ничего? Тебе не мешает? — И он кивнул на радио.

— Да нет.

— А то, когда радио под подушкой, будто солнышко тучкой закрыто.

Старик неожиданно всхлипнул, встал, засунул в ухо свой наушничек и поплелся из палаты вместе со всем своим миром.

— Жалко старика, — сказал Грандиевский толстому, снова уткнувшемуся в замусоленную книгу.

— Понятно, жалко. Один, родни нет. От одиночества и блохе рад будешь. А тут не блоха, а весь мир все-таки…

И он повернулся лицом к стене, выразив явное нежелание продолжать разговор. Старик возвратился и, немощно почесываясь, снова сел на свою кровать с тем же сосредоточенно напряженным лицом. Розовый толстяк взял книгу и отправился во двор.

— И не скажешь, что летчик, — сокрушенно заявил вдруг старик, вынув наушник и повернувшись к Грандиевскому. — Его еще в войну контузило, вот он и нервный. Да от войны кто хочешь нервный станет, контузило али не контузило. Да, видать, и давление оттого же…

— А давно он тут?

— Порядком. Я пришел, уже был.

— А вы давно?

— Нет, две недели. Тут-то я бываю раза два в год. Живот у меня. Да и спина чего-то все болит. Ранило-то меня на войне в ногу, так нога ничего. А вот три года, как спина мучает и живот. Да здесь и то веселей, чем дома-то одному. Хоть и обследования делают больней самой болезни, спасу нет.

— Наверное, вое-таки облегчают анестезией?

— Какая там Анастасия!.. Под крикоином. Кричишь во всю мочь и — легче.

— Один живете?

— Совсем один. Кто погиб, кто помер, кто уехал. Собака была, и та сдохла. Вот хорошо, что радио есть. Хорошая штука. И живое, и не уедет. Знай только батарейками корми.

Старик с видимым удовольствием и радостью, что можно поговорить, продолжал:

— И музыка бывает хорошая, иногда и подпоешь, если вспомнишь. И жить можно. И в курсе всех дел. Я бы этому Попову памятник поставил больше, чем Пушкину или Пастеру, который людей спас от бешенства. Так Попов больше спас… Иногда бывает тоска, хоть об стену головой. А радио слушаешь, и вроде бы народ при тебе и ты при народе. И вся земля при тебе, и ты при земле. Нет, меня с ним теперь ничего не разлучит. Что случится с этим приемником, голодать буду, а новый куплю. Последний пиджак продал бы за радио.

— А вино не пьете с тоски?

— Какое ж вино с тоски? Оно для тоски, что бензин для огня. Если и оглушишь себе башку, на другой день в десять раз пуще тоска. Она отомстит за веселье-то. А вот радио это да.

— И вы все передачи слушаете?

— Ничего не пропускаю.

— Так ведь бывают же неинтересные или специальные.

— Мне все интересные. И будто все специально для меня. И со мной разговаривают, и вроде я нужен. И меня потешают и ублажают. Хоть бы просто считали там: раз, два, три, четыре, пять… А я не один. И мне хорошо. Кто-то всегда живой рядом. Жалко только, что в гроб с собой нельзя взять. Правду сказал летчик. А то бы и смерть сама не страшна.

— Ладно, мы с вами еще поживем, — ободряюще сказал Грандиевский, а у самого сердце вдруг сжалось от жалости к старику. И вспомнил мать с ее беспрестанным телевизором. Да и сам то и дело включал свою «Спидолу» для подбодрения. И вдруг усмехнулся, подумав, что можно бы переделать популярные строки бунинского стихотворения так:

Старик, видно, устал сидеть, прилег. Грандиевский повернулся на бок и вдруг почувствовал, как голова его тяжелеет, веки смежаются, и он заснул. А проснулся, когда уже разносили обед.

Еще три дня держалась температура, и он почти все время спал или дремал. И не только потому, что брал свое за недосыпание, — ему давали по три таблетки димедрола в день. Как только перестал их глотать, голова прояснилась, и он стал оживать.

На четвертый день температура стала почти нормальной, и ему разрешили выходить во двор. Димедроловый дурман был похож на туман, какой однажды стоял ранним утром там, на поле, и какого он раньше никогда не видел. Тяжелая смесь тумана с дымом. Собственной вытянутой руки не было видно.