Вадим Сикорский - Капля в океане

Он радовался существованию этого мира, как радовался бы, например, миру прекрасной многоцветной сталактитовой экзотики. И, не понимая, грелся около этого мира. Не понимают же люди, как устроено Солнце! Он брал тепло, пользовался им. Женское — экзотично.

А что он мог дать? Его первая любовь — романтика. Вторая — могучая. Третья — замена вырванной первой. Он дважды любил, как взревывал, неистово, беспомощно, ничего не понимая. Разве можно думать об устройстве и силе огня, в котором сам сгораешь? Тут только или «спасибо!», или «спасите!». Вопль, взрыв — и все…

Нет, нет, нет, он все пережил, в нем все перегорело.

Он хочет тихих, ласковых лучей, пусть и мимолетных, пусть и от разных небольших, быстро пролетающих солнышек… Он разрешал себя любить. Ей нравились его посредственные художественные экзерсисы, малевания. Она считала его талантом. И хоть он ей говорил: «Не создавай культа моей личности в своей душе», — а все же радовался ее поклонению. Человеку и это надо.

Но сегодня он глубже, чем ему хотелось бы, был тронут ее неожиданным появлением здесь. Тем, что она оттуда просияла сюда. Как выяснилось, Вера позвонила матери и, узнав, что якобы сотрудница собирается ехать к нему, попросила ее телефон, позвонила Марине и объяснила, у кого ключи от квартиры и где найти его теплые вещи. Она оставалась верна себе. Она откомандировала к нему Марину, сама оставшись на даче! Не пожертвовала ради него даже одним погожим летним днем.

Он засмеялся, представив себе жену декабриста, командировавшую в Сибирь вместо себя другую. Здесь, конечно, не Сибирь, Подмосковье. Правда, горящее, но все равно смешновато.

Они углубились порядочно в лес, подальше от поля. Марина шла, прижавшись к нему. И все время повторяла, как она его любит.

Здесь почему-то меньше, чем в поле, пахло дымом.

Они расположились в густом кустарнике. Марина всегда очень уютно все делала. Ему сейчас особенно импонировало ее сентиментальное отношение к еде и эти уменьшительные: огурчик, салатик, вилочка.

Он съел кусок курицы «с сольцой» и растянулся на траве. Голова пылала, в висках стучало.

— Наверное, я здорово заболел, — сказал он.

— Вид у тебя лихорадочный.

— Но это ничему не мешает. Прижмись ко мне.

— Надо руки вымыть. Давай чаем из термоса, он не сладкий. Я сахар отдельно положила.

Она никогда не говорила отрывисто. Все фразы были закончены. Профессионалка, преподавательница.

Обняла его, шепнула:

— Пожарный ты мой бедный. Вот никогда бы не поверила, что увижу тебя в таком месте… за таким занятием… странно.

Он проводил Марину через час, объяснил, сколько идти по дороге, сколько она выгадает, если пойдет через дальний лесок и через поле за ним, через торфяник. Километров восемь и — автобус.

— Да, да, пойду лесом и полем, — сказала, озабоченно хмурясь, Марина. — По дороге очень уж пыли наглотаешься.

Поцеловались. Он, прижав, подержал ее немного около себя, эту женщину-грелку. Потом отстранил, отпустил, повернулся и пошел. Раза два оглянулся, она тоже оглядывалась и махала рукой.

Он обернулся последний раз — Марина окончательно скрылась. Его статное тело сразу обвисло, словно пальто на вешалке. Хворь сделала мускулы жидкими. Дотащился до своего шалаша, за ужином и чаем не пошел, залез вовнутрь и тут почувствовал, что совершенно обессилел и действительно болен. Натянул свитер, привезенный Мариной, скрючился на соломе и сразу заснул. Во сне полночи метался от жара, стонал. Это никому не мешало, одношалашники спали мертво.

Обычно он не помнил снов, а тут, может быть, оттого, что часто просыпался, в памяти осталось все.

Во время последнего перерыва между снами он почувствовал, что еще сильнее ломит поясницу и ноги, ноют кишки и бьет озноб. Видимо, температура очень высокая. И, конечно, не на земле бы ему сейчас валяться. Пойти к врачу? А что они сделают среди ночи? Даже аспирина нельзя принять в таких условиях. И он решил потерпеть до утра. Не помрет же он здесь. А вдруг помрет?

Видимо, эта мысль, с которой Аскольд Викторович в последний раз за эту ночь впал в забытье, и породила ту ужасающую в своей мелкодетальной яркости картину, которая включилась в его воображении, как на телеэкране. Словно все было с ним, но в то же время он наблюдал и слегка со стороны.

Это аудитория института, и посредине стоит на возвышении его непомерно гигантский гроб. Он, когда думал о смерти, почему-то всегда заранее стеснялся своего будущего большого гроба. И вообще хлопот, связанных с похоронами. Лучше бы кануть где-нибудь вместе с пароходом на дно или с самолетом. Тихо, бесшумно исчезнуть, без речей, сборищ, без возни.

Вдруг вмаршировал оркестр и почему-то вместо похоронного марша грянул туш. Все закричали «ура!». Казак влезла по приставленной к гробу лестнице, сорвала с себя берет, трижды крикнула «ура», а потом вдруг запела «Марсельезу». Все подхватили, а когда умолкли, оркестр снова грянул туш.

Потом Пусик мгновенно взобрался на гроб и, усевшись в изголовье над лицом Аскольда Викторовича, стал с аппетитом есть помидор, плюя ошметки прямо в лицо покойного. Аскольд Викторович хотел возмутиться, встать, устроить Вере скандал.

А тем временем Белков, заняв место за обычной аудиторной кафедрой, приготовился произнести речь. Все расселись, совершенно забыв о покойном.

И тут ему так захотелось выскочить из гроба и набить физиономию Белкову — хоть после смерти! — и крикнуть всем обо всем, что он все-таки кое-как преодолел всемирный смертный закон, поднялся и сел. Но большего вечные потусторонние запреты не позволили ему сделать. Да он и сам вдруг постеснялся произвести фурор и скандал. И решил: черт с ним, пусть как хотят, так и хоронят. Не вмешивался ни во что при жизни, так уж чего теперь… И лег на место, поудобнее. Хотя обезьяна продолжала попадать ошметками точно в лицо. А Белков — в душу.

«Прекратите гаерский тон!» — опять захотел крикнуть Аскольд Викторович. И ему неимоверным усилием удалось вторично преодолеть смертный закон и открыть губы, но в рот попал кусок выплюнутого Пусиком помидора, и он стал давиться. Последнее, что он еще успел услышать, были бурные аплодисменты и крики «ура». Радостно аплодировала Вера, по-детски колотя в ладошки. Не аплодировала только Марина — она грустно смотрела на Белкова исподлобья. Вдруг Пусик с гроба спрыгнул на кафедру и стал копировать Белкова. Все смеялись. А он все давился в своем гигантском ложе…

Аскольд Викторович проснулся и сел в черноте шалаша. Голова разламывалась, словно мир распадался на части.

Рядом, несмотря на холод, как-то еще ухитрялись спать его соседи. Трясясь всем телом, он вышел из шалаша. Все то же сказочное яснозвездное небо. Между звездами стерильно чистая чернота.