Вадим Сикорский - Капля в океане

— Больше зовут выдумщиком, хоть я и поправил кое-что на заводе и даже усовершенствовал. А настоящим изобретателем бываю дома.

— Что же вы изобретаете?

— Город.

Он сказал так, словно ответ был вполне естествен и обычен. Аскольд Викторович с трудом скрыл удивление.

— Интересно. А какой же?

— Город-завод.

— Будто бы такие уже есть? — мягко пробасил Грандиевский.

— Нет, — с неожиданной определенностью ответил Клененков.

— Как же?

— Завод-гигант. Только все наоборот, трубами вниз, как отражение в реке. Не в небо, а в землю. И не допотопные трубы, а сверхобъемные трубопроводы, прямо до магмы. Дым, гарь, отбросы, химия — все в недра, в магму, там сгорит, уничтожится. Фундамент, то есть по-старому крыша, начинается в пятидесяти метрах от поверхности. А на земле, прямо над ним — сады, лесопарки, дома работников завода. Живут над своими цехами, и есть специальные лифты, все рядом. А воздух в городе дистиллированный.

— Транспорт засорит.

— Будет только электрический. Во всем городе. Энергия дармовая, от магмы.

Клененков вперился взглядом в небо. Перестал улыбаться, замолчал.

— Вы женаты?

Опять улыбка.

— Нет.

— Почему?

— Не сумел в личной жизни изобрести новое. Любушка все ругала меня, все у меня не так. Говорила, все не как у людей, и я не такой, как ей надо.

— Разошлись?

— Любушка уехала и вышла там за кого-то замуж.

— А вы как же?

Аскольд Викторович никогда бы не позволил себе таких вопросов малознакомому человеку, но тут особый интерес и особая обстановка.

— Раньше я все придумывал, как ее вернуть. А потом понял: и большие умы только страдали, а ничего нового не придумали.

— А почему нет другой?

Клененков покачал головой, взглянул на небо.

— Не надо, всегда со мной Любушка. А теперь что? Теперь и кромка близко.

Грандиевский опять удивился, внимательно всмотрелся в тихое, кроткое, вдохновенное лицо. Спросил с сомнением, настороженно:

— Какая кромка?

Вздохнув и все так же улыбаясь и таким тоном, словно говорил самое обычное, Клененков произнес:

— Вечности.

— Что? — изумился Грандиевский.

— Я уже пожил, седина вот.

Клененков лег на спину, подложил руки под голову. И вдруг забормотал, забывшись, запамятовав, что его слушают. Видно, Грандиевский задел больную тему. А, впрочем, она и в самом деле общечеловечески больная. Забормотал вроде бессвязно, но выходило все складно. Бормотал и бормотал, как глухарь.

— Мне кажется, если бы моя Любушка попала на Север, она заметила бы там лишь черные носы белых медведей. И она играла бы с ними всю жизнь, словно с детьми. Думаю о старости — и ясно вижу вечность. Будто живешь где-то в центре материка. Отгороженный. — Он протянул, как бы пропел это слово. — Отгороженный от северных морей, от Ледовитого океана тундрами. Мчатся быстрые олени. Ветер свистит в их рогах. Интересно, может ли ороговеть память, например, память о лесе? А если их рога память о ветвях? Ведь олени древние выходцы из леса.

Грандиевский слушал, изумляясь этому неожиданному полубреду-полупесне. А Клененков, не обращая на него внимания, действительно, как глухарь, бормотал, а то вдруг словно пел свои слова:

— Отгороженный еще и дремучими чащобами. В стволах, в листве, в ветвях космическая сила жизни. Леса противостоят вьюгам и грозам. Бодают ветра своими ветвями. Ох, какая там красота и призрачность, в январских лесах, тихий снег с облаков, с высоких ветвей. И лунные тени на снегу. И лес кажется хрупким, как стекло. И забываешь, что в нем прочность навсегда. Вот познать бы эту прочность и занять ее для людей… Отгороженный веселыми полями, тракторами. Шумит пшеница, кукарекают деревни. А за стадом по выгону легкая пыль обволакивает волнистое блеяние и длинное мычание. Протяжное мычание льется в душу как бром. Отгороженный еще городами, заводами, гулом, энергией людей. Рекламы, витрины. Я включаю телевизор и смотрю на холод, оставаясь в тепле. И пью чай в мягком кресле в собственной тихой комнате.

Клененков почмокал толстыми губами и облизнулся.

— И не замечаю, что меня отделяет от всего этого только хрупкая стеклянная, как экран телевизора, перегородка. И все мы стараемся, чтобы она не треснула. Слушаю гениев музыки, лежа на диване, и перелистываю гениев слова. И буду так же смотреть передачу из галактики, обняв за талию любимую свою, для которой еще непонятно многое. Которая всякий раз выключает картины ракет, спутников, Вселенной, атомных реакторов, бурь на Ледовитом океане, точно так, как выключает газовую конфорку, чтобы не убежало молоко. Учреждения, министерства, театры, кино, газеты, заводы… Но я думаю о старости — и все исчезает. Все только воображение. И я ничем не отгорожен от Ледовитого океана, даже одеждой! И я смотрю не в телевизор, а стою один перед вечностью на ее берегу. И, содрогаясь от холода, уже пробую ногой ее, ледяную. И с ужасом отдергиваю онемевшую ногу. Коченею от ее близкого дыхания, но от этого становлюсь бесчувственнее. И кругом — ни души. И даже моей нету. Есть бездонный, безжизненный океан. Ни тюленей. Ни рыб. Ни даже водорослей…

— Ну, а какой же выход? — спросил завороженно слушавший Грандиевский. Клененков вздрогнул, словно очнулся, вздохнул, снова улыбнулся прежней детской улыбкой и ответил:

— Увлечься и думать о жизни. О людских полях и городах, а не о своей вечности, личном Ледовитом океане. Потому что себя нельзя любить, а мысль о своей бренности именно это и есть любить себя, чем большее значение придаешь личной смерти, тем большее и личной жизни. И она заслоняет общую жизнь. Думай, как помочь не боящимся Ледовитого океана. Как выручить тех, кто борется с ним. И мы построим длинные молы и набережные. Ледовитый океан, вечность — зло. Это все так, это правда. Но жаркая кровь, жизнь, добро — ведь тоже правда. Мы чего-нибудь изобретем, не все сразу. И кто-нибудь тогда скажет: «Жена, не бойся. Не надо выключать телевизор, пусть показывают Ледовитый океан».

«У вас же нет жены», — хотел было сказать Грандиевский, но осекся. А Клененков, словно почувствовав, бормотал:

— Жена… жена… у меня нет жены… У меня вся Земля — жена… Вечная жена… И ласковая трава…

Его руки погладили траву. Грандиевский хоть и был подготовлен к этой мысли блоковской женой-Русью, но там абстрактно, а тут как-то уж очень явственно и рядом.

— И вы долго еще будете работать над проектом своего города? — громко спросил он, чтобы согнать с Клененкова сон.

— Пока жив. — Клененков открыл глаза. — Главное — самоввинчивающийся в недра снаряд, как ракета, только медленная. Великий снаряд. Такой огромный, что его стальное дно способно стать строительной площадкой для укрепления тоннеля.

Клененков снова закрыл глаза и вдруг сразу заснул, посапывая, как младенец. И его большие губы безвольно распустились, вроде бы расцвели в бессознательной полуулыбке.