Вадим Сикорский - Капля в океане

На крымском направлении летом поезда практически недоступны, и он решил ехать на машине, и черт с ногой. Позвонил на работу, оформил как отпуск, добавил: «По сердечному делу бюллетени тоже надо давать». Не забыл на всякий случай треногу и весь худинвентарь, инструмент для резьбы по дереву и «Книгу Потрясений», куда записывал и стихами и прозой, и уехал. Слава богу, левая нога нужна только для сцепления, нажимать гипсом, пяткой, еще можно, не очень больно. Всю дорогу думал о Миле, ужас и боль от ее письма и чем дальше, тем больше. Разлетелся к ней! А что, если от ворот поворот?

О, как он все это помнит! И того профессора не забудет! После полудня тогда была какая-то не русская жара. Толстяк голосовал на шоссе, седые волосы по-женски развевались. Профессор был в белой рубашке, с букетом цветов. Ему, Юлиану, тогда очень хотелось говорить — с кем и о чем угодно! Каждое слово, каждая фраза общения действовали словно бы ему ставили медицинские банки, оттягивали кровь от больного места. Из ста километров с профессором сорок все же были разговорными, легкими, почти веселыми. Они принесли облегчение. Он обещал написать профессору и написал. Хотя вначале они и говорили только о его боли, то есть о Миле. Он так сблизился с профессором, словно каждый километр был неделей доброй совместной жизни. Лицо профессора розовое и руки розовые, послебанной свежести. Свежий, здоровый, чуть улыбающийся, умиротворенный. Во Мценске вывалился из машины словно желток из яйца.

Говорили о технике, о физике. А Юлиан вдруг подумал с досадой и болью: все равно жена сильнее. Тут космос, и мысли, и философия, и техника. А она все закрыла своим подолом. Платье трепещет на ветру, обтягивает ее. Она заслоняла весь мир. И там где-то, не больше ее каблучков, стоят атомные ракеты. Не больше бантика на ее туфлях четырехмоторные самолеты. И дым заводов не выше ее прически. Ведь если даже спичку поднести к глазу, она заслонит небо. Так и любовь придвинула эту женщину к его сердцу. И женщина заслонила все: и небо и землю. И человечество. Так это для него. Для других она частичка, маленькая, быть может, даже нестоящая частичка с косичкой.

Он помнил, как притормозил у колодца. Надо было долить в радиатор воды. Профессор ради развлечения все сделал сам, вытащил из багажника сплюснутое ведро и сказал:

— Очень люблю деревенские колодцы.

— Я вам обещаю нарисовать этот колодец и вас, как вы стоите. И пришлю вам. И ведро нарисую.

— Вы художник?

— По совместительству.

— Забудете!

— Обещаю. Если все будет хорошо. А то я и сам не знаю, что еще будет!

Он тогда открыл капот, и профессор, расплескивая воду, шипящую на моторе, долил в радиатор. В луже у колодца купались утята, похожие на солнечных зайчиков.

Он почему-то сейчас вспомнил, как когда-то удивился, впервые увидев Милу босой. Она шла по траве, а туфли держала в руках: какие у нее по-городскому, белые, вулканически нежные ноги! И непривычно странно и приятно. Она казалась другой, и в то же время она там на месте. Как и трава, и деревья, и река. А профессор тогда спросил:

— Вам каждый день, так сказать, рисуется?

— Нет. Я иногда говорил себе утром: я сегодня опять, кажется, неталантлив. Да и рисовать можно только в свободное от работы время. Я не знаю, почему я так подолгу бываю бездарен и так помалу талантлив. Но, слава богу, я еще не всю жизнь бездарен. Спасибо и на том. А есть бесплодные, бессмысленные, черные дни! Беспощадные дни!

— Мой двоюродный брат был художник. Погиб на Курской дуге.

— Молодым? Мой брат тоже погиб на войне, Анатолий.

— Сорок два года. У меня от него много сохранилось всего. Его жена п р о д а л а мне.

— Ну-у! Не может быть! Жуть!

— Любопытно! Это ваше «жуть» не на гибель брата, а на поступок его жены.

— Мертвых больше, чем подлых. Мертвые примелькались, а подлые еще нет.

Профессор почмокал, словно пробуя на вкус будущую фразу:

— Одно утешение: смерть не самое страшное. Вы еще не знаете, что такое старение. А я знаю.

— Главное делать свое дело.

— А вдруг чувствуешь, что-то исчезает, пропадает в тебе. Какие-то возможности. Точнее, права. И причем навсегда. Всю жизнь играл в волейбол — и вдруг понимаешь: уже никогда не будешь играть! Даже если будешь все время тренироваться. От тебя уже ничего не зависит. Тело. Не тем стало тело. Абсолютно недоступно! Недоступнее, чем далекие звезды, чем бездонные глубины. Недоступность большая, вечная и непоправимая тут, рядом. Совсем рядом! Старость! — Профессор вытер лоб и продолжал: — Это страшно, старение. Постепенно отмирает многое: и профессии, и возможности. Например, возможность есть что хочется. И еще различные возможности будут постепенно отпадать. Выпадать, как зубы. И уже нечем будет жевать этот мир, наслаждаться жизнью, как полноценной пищей: срывай любой плод, любой орех, бери любое мясо, любую профессию, любую любовь, любую задачу — все перемелют здоровые молодые зубы.

Профессор снял очки и печально протер их носовым платком.

— А тут эти зубы выпадают. Один за другим. И нечем жевать мир. И нету таких протезов. И не будет. Ни золотых и никаких. И во сне, как жуют голодные, вспоминаешь дни молодости. Лишь во сне жуешь мир. — Профессор вздохнул. И вдруг: — Многие старики начинают жить только чужими страстями, чужими делами. Как со вставными зубами. Нет, еще хуже: как совсем без зубов. Им, старикам, разжевывают! А я, пускай десны в кровь истерзаю, а хочу сам! Жевать все сам. Пока не сдохну.

Потом, когда поехали дальше, снова заговорили о женщинах. И профессор рассказал:

— У меня бывало в юности странное ощущение. Я смотрел как-то на тигрового питона в зоопарке, в Москве. Я был влюблен в одну красавицу, а она меня мучила. Да и не меня одного! Все хохотала, как вы рассказываете. Да… Так вот я смотрел на питона, и меня поразило, какая у него малюсенькая головка и огромное, роскошное, красиво разрисованное, бесконечное, бесценное тело. И доверено оно и подчинено этой маленькой глупой головенке со злыми глазками. И если эта глупая микроскопическая головенка захочет, тело вытянется и, по любому ее капризу, совьется в кольцо. Она владеет всем в этом теле. И сама голова не понимает, властительницей чего она является. Потом я все смотрел на свою красавицу, на ее великолепную фигуру и думал: «Здесь та же чудовищная диспропорция! И в этом есть какая-то злая игра. И даже злая прелесть».

В Мценске они простились, выпив у ларька по кружке холодного кваса. Профессор крепко пожал ему руку:

— Вам сейчас ни мудрецы, ни философы не помогут. Но великолепно: впереди неизвестность! Неизвестность иногда великолепный прогноз на будущее. Я защитил докторскую диссертацию на тему «Цыганское гадание» и предсказываю безошибочно: у вас все уладится, а потом жизнь будет абсолютно новая. А пока побольше любите траву, небо, лес и разных людей. И еще холодный квас!