Вадим Сикорский - Капля в океане

А потом, уже к концу срока, эта боль прошла. Он освободился от любви. И это было даже важнее освобождения из колонии! Своим он сообщил наконец правду о том, кто в действительности сбил старушку, лишь за полгода до конца срока. И в ответ получил вместо восхищения своим благородством поток ругательных писем. Мать написала, что не напрасно хотела засадить его еще во время войны в психлечебницу. Митя писал, что не поздно пересмотреть дело, что Мила стерва, надо ее проучить и что вся эта история лишнее подтверждение правоты его семейной и любовной политики. А он, Юлиан, ответил: ничего не надо, досидит до конца! Освободился бы раньше, да встрял и тут в одно дело и навредил себе, как, впрочем, всегда и везде.

Юлиан наконец вышел из ванной. И опять, как четыре года назад, накануне суда, стоя в намокших тапках и завернувшись в мохнатое полотенце, позвонил по телефону. Только на этот раз матери, подтвердил, что сию минуту едет. Потом еще раз позвонил всемогущему председателю ЖСК и поблагодарил за возможность сразу по приезде, хоть пока и нелегально, занять собственную квартиру. И за то, что оформлять документы можно, живя у себя дома. Договорились, что месяца через полтора, после отдыха, Юлиан снова восстановится в ЖСК на работе, на прежнем месте.

Облачившись в костюм, четыре года провисевший в гардеробе, Юлиан, свежий и лучезарный, поехал на Астраханский, к матери.

Если бы Д. Д. узнал, что и другой его брат, названый, именно в тот самый момент, как он нырял в море, а Юлиан погрузился в ванну, принял тоже своеобразное водяное крещение, он, наверное, записал бы это тройное совпадение в свою «Божественную тетрадь»: у него была своя тетрадь, как и у каждого в этой семье.

Но так действительно случилось, что в тот самый момент, в ясный солнечный день, на расколдобленной полевой дороге Льва Евгеньевича вдруг окатил грузный теплый ливень. Серое пузатое корыто выплыло из-за леса в стерильно чистое небо, опрокинулось именно на эту часть поля и бесследно растворилось в синеве. Модный московский пиджак, перекинутый через руку, сразу отяжелел. Лев Евгеньевич словно вынырнул из вертикальной реки и, осмотревшись, нет ли кого поблизости, положил пиджак под ближайший куст над ложком, снял вечный свой галстук, расстегнул запонки и, спрятавшись в ложок, стал выжиматься. Оголившись до пояса, он позволил себе постоять немного на солнце, за лето так и не удосужился ни выкупаться, ни позагорать. Понежась, натянул с трудом влажную сорочку и пошел дальше с блаженной неторопливостью. Думал о Вике. И снова и снова о Юлиане. Шалавый парень, но если и с пунктиком, то с симпатичным. Словно изюминка. Вспомнил его давнее письмо, где Юлиан признавался, что, если б не Мила и не заманчивое предложение о квартире в ЖСК, он рванул бы с завода работать к нему в колхоз. Хоть председателем, хоть трактористом, хоть ремонтником. К тому же он по уши влюблен в природу и всегда мечтал покинуть город. Наивный Юлиан не подозревает, что здесь до природы еще трудней добраться, чем в городе. Там сел на электричку — и через час ныряй, загорай, наслаждайся. А тут вроде бы все под боком, а поднять глаза, для того чтобы полюбоваться, некогда. Лес — это уже не лес, а лесхоз. Деревья не звенящие листвой красавцы, а будущие столбы электропередачи или радиосвязи или бревна кому-то на сруб. И надо эти деревья мучительно с корнями выдирать у лесхоза. Природа! Близок локоть…

Лев Евгеньевич взглянул на столбы вдоль большака и усмехнулся, вспомнив, во что ему обошелся каждый столб. Вот от чего и гудят столбы, теперь-то он понимает. В каждом этом столбе гудит сама его жизнь, его собственная кровь! Рубани любой столб — и тот, кажется, будет кровоточить, как оленьи панты. Только не своей, а его, Льва Евгеньевича, кровью. Ох, этот розовый, жирный предрайисполкома, белокурые детские кудряшки на голове! До гроба не забудет его, сонного от равнодушия и государственной лени. Юлиан толстяка давно бы порешил!

Лев Евгеньевич вспомнил первые свои впечатления и первые дела здесь. Полтора килограмма хлеба на трудодень в виде аванса и радиофикация — вот два света, две радости этих мест и здешних людей. Он рискнул, добавил потом до двух килограммов, и дело пошло совсем на лад. А как его отговаривали! Юлиан дал бы сгоряча пять килограммов и сразу плюхнулся бы в лужу. Вулканически! А ведь он тогда всерьез думал, не переманить ли его к себе. Конечно, знай заранее, как он влипнет, переманил бы. Спас бы его от самого себя! Впрочем, от самого себя человека не спасешь. Ох, уж эта радиофикационная эпопея! Поначалу одни туманные районные обещания, контора связи, десятки советчиков… Бардаки тоже были своего рода конторами связи, только работали лучше! Порядка больше! Кудрявый толстяк наконец расщедрился на пятьдесят кубов леса. Хотя надо было двести. И ведь знал, негодяй, что его ленивая писулька для лесничества ничто, начальственный вакуум, что все фонды давно исчерпаны и дважды перерасходованы. Кудрявый херувим просто отписался. И вот он, Лев Евгеньевич, новоиспеченный председатель, впервые в жизни столкнулся с державой под названием лесничество. Здесь свои цельнолитые, чугунно-витые законы. Управление лесхоза и вся эта шарага: лесничии, подлесничии и еще множество лиц, от которых зависит, дать или не дать, вот это все и есть враждебный стан враждебной страны. А он врезался туда как Дон Кихот, с открытым забралом и даже не вооруженный в виде булавы бутылью водки. И все-таки победил! Помогло, что он столичная фигура, прислан аж оттуда, с самого, самого… «Твердыни той посол». Бог знает какие у него т а м связи, и ему отвалили. Все положенные двести кубов до последнего деревца, да еще с самой близкой и самой лучшей делянки. Разве можно забыть день, когда на размеченную линию вышло все население его Лузгина. Рыли ямы в кубометр, валили лес, шла трелевка, ошкуровка, доставка столбов. И вот, наконец, все это позади, все готово к трассировке линии. И вдруг начальник конторы заявляет: связистов нет! Спасло чудо, оказалось — и это прямо просится в Митину божественную коллекцию! — что учитель физики в местной школе бывший техник связи. И что в селе есть еще трое бывших армейских связистов. Раздобыли когти, карабины, но тут обрушились лютые ветры и ливни — и словно выдуло, вымыло из всех энтузиазм. Тоже до последнего своего дня он не забудет то собрание, самое короткое и самое тихое, просто даже вообще беззвучное собрание в мире и во все времена. Он появился на подмостках перед населением с целью разразиться пламенной речью, но вместо этого неожиданно для себя самого только молча посмотрел на молча ожидающий его красноречия народ. Слова у него подступили к горлу, но прорваться так и не смогли, до такой степени голос стиснула обида. Он молча смотрел на толпу целую минуту, потом в отчаянии махнул рукой, круто повернулся и ушел. Эффект оказался совершенно неожиданным, невероятным: ни один человек с собрания не вернулся домой! Все пошли на линию и за этот день протянули самый длинный участок трассы. Потом было много всякого. И с абонентской парой, и с начальником почты, и прочее. Но вот впервые в Лузгине передача по радио. Состоялся митинг, очень смешно было слушать, когда выступал кудряворозовый толстяк, и самое поразительное, что он, кажется, был совершенно искренним в своих восторгах. Вот и понимай как знаешь это невообразимое явление. Юлиан убил бы его после первой же вступительной фразы. А вообще-то очень нужна бы хоть и не такая зверская, но «прополка снизу».