Вадим Сикорский - Капля в океане

— А почему дети певца? Расскажи!

— Дети до шестнадцати лет на такие истории не допускаются, подрастете, будете себя хорошо вести, расскажу.

Плачущей тетю Лелю видели, только когда она получила похоронку на сына Анатолия, убитого на войне в январе 1942 года.

Ее муж, худой, бледный, с белыми руками и тонкими пальцами, легкий, как белый ястреб, был мрачен и нелюдим. Его угрюмость поперек ее общительности была как шлагбаум. Но ничто не могло удержать движений ее души и сердечных порывов. И муж только недовольно наблюдал за ее могучей, на всех рассчитанной, бесконечной, как товарный состав, добротой. Ему бы не заработать на всех, если бы не его изумительные сосредоточенные руки с тонкими длинными пальцами, чуткими, как у слепца. Они точно нащупывали доли миллиметра. Он вытачивал уникальные детали на своем маленьком токарном станке. Любил автомобили, мотоциклы и передал эту любовь сыну Юлиану, а также и свои изумительные руки. Но цыганские, хотя и серые, глаза и частокол зубов — это у Юлиана от родного дяди.

Сидя у рояля с вязаньем на коленях в ожидании только что вернувшегося из заключения сына, тетя Леля тихо перебирала спицами. И мысли ее посверкивали словно медленные спицы и вязали не торопясь заново давнюю жизнь. Вдруг она подумала о Мите и улыбнулась, вспомнив, какое изумление выразило его лицо, когда она впервые упомянула архитектора в связи с сестрой.

— А какое отношение он-то имеет? — повернулся к ней тогда Митя.

— Самое распрекрасное, — засмеялась она. И заметила, как ласково и добро посмотрела в этот момент на архитектора Кира. — Так, чепуха, спас твоей матери жизнь, Митенька. А так больше ничего.

— Он?! — Митя изумленно уставился на сухопарого, сутулого архитектора и явно не в силах был осмыслить, бедный, как этот худой желчный ворчун мог участвовать в какой-то романтической истории.

— Только он был тогда не архитектор, а, скорее, архи… архи… архиопасный работник карателей. Трибуналов и прочее такое.

Как не умела готовить, способная сварить варенье из соленых огурцов со стрекозиными крылышками, так не умела она и острить. Хотя сама весело, тихо смеялась собственным шуткам. Да и все смеялись просто от ее заразительного веселья.

— Был уважаемый Павел Алексеевич студентом юридического факультета в Казани. Вступил в РКП(б), и его направили на эту кошмарную работу. Он сам не любит об этом распространяться, вот и молчит как сфинкс.

Юлиан вспыхнул, как и полагается примусу:

— Мам, давно обещала, еще в детстве, расскажи!

Тогда она и рассказала. И сейчас спицы-мысли засверкали быстрее, и, как по волшебству, развернулось, связалось из цветных петелек прошлое. И ясно и живо вспомнилось то время, время, когда она была еще очень молода.

Впервые она встретилась с великим Певцом на его концерте. Пришла с запиской от его казанского товарища. Ее поразил огромный, страшно сильный и в то же время мягкий голос. Весь зал, казалось, вибрировал, словно гигантская дека гигантского инструмента. Больше всего ей понравился романс «Ее в грязи он подобрал», кончавшийся словами: «А она пила вино и хохотала». Она почувствовала себя в какой-то мере чуть-чуть персонажем романса. Ей стало смешно, когда за кулисами какая-то расчувствовавшаяся дама предложила Певцу вместо цветов бутылку с молоком. Хотя время было такое, что даже это выглядело почти уместным.

А потом… Потом она слушала «Фауста» в театре Зимина на Дмитровке, бывала на многих концертах с участием Певца. Певец, как стало известно, собирался за границу, и вот она пришла по его приглашению на прощальный концерт в Госцирк. После концерта Певец на своем автомобиле отвез ее домой, пытался обнять… и предлагал… легкомысленный гений… Но она… она…

Концерт в цирке был ее последней встречей с Певцом. После этого она видела его один-единственный раз, уже издалека, в том же театре Зимина, на опере «Борис Годунов» для делегатов съезда Коминтерна. И там, слушая «Бориса Годунова», с замиранием сердца следила за изумительной игрой Певца и впервые поняла, что он не только великий Певец, но и великий артист. Никогда, ни до, ни после, не видела она в оперном театре такой игры, а все певцы ей и до сих пор кажутся слабыми подголосками того, единственного для нее в мире голоса. Вот, собственно, и все.

И даже сейчас она вдруг тихо заплакала, как бы снова прощаясь с ним, с Певцом. Больше она никогда в жизни его не видела. И совсем неизвестно, совершенно, чем бы все могло кончиться. Но она… она… И все-таки, пожалуй, он смог бы взять ее тогда увозом в Париж!

Потом лицо тети Лели прояснилось и снова помолодело от этих воспоминаний. Она сама не заметила, как стала тихо напевать старинный романс «Она хохотала…». Прервал пение звонок в дверь. Тетя Леля торопливо отложила вязанье и открыла. Ворвался Юлиан как пожарный в горящий дом. Хлопнул дверью, словно бабахнул взрыв. Он сокрушил ее объятиями, словами, поцелуями. Потом начались бесконечные быстрые рассказы, в ее понятии похожие на кровопускание. И она то и дело повторяла: «Ах, ты боже мой, какой же ты глупый! Бедный глупышка мальчик…» И при этом нежно гладила его еще мало отросшие рыжеватые волосы, они, как всегда, были особенно вздыблены после ванны и особенно похожи на медные проводки под током. И долго смотрела в его тысячевольтные глаза с тонкой сетью ламповых волосков. Кончилась для нее вся эта сцена валокордином.

Тут как раз подоспела Кира Александровна и снова объятья, рассказы. Долго сидели, вспоминали, делились впечатлениями, обсуждали. Он заметил, что и мать и тетка за эти годы сдали, хотя внешне бодры и веселы. Старая школа: никогда не показывают вида! Юлиан сразу же посвятил их в свои планы насчет Крыма, решения махнуть к Мите. Только обязательно дикарем! Мать согласилась и даже горячо поддержала: ему надо обязательно отдохнуть, окрепнуть, прийти в себя после всего. Тетя Кира предложила денег.

— Сохранились накопления, спасибо! — Юлиан благодарно саданул губами в ее голову, прямо в аккуратный пробор. — Теть Кир, маму обязательно забери на дачу! У меня хлопот полон рот, прописку восстанавливать целая история, хотя в ЖСК и поднялись мощные силы. У них личная заинтересованность во мне, а мой кореш у них председателем. И еще, слава богу, право на квартиру ЖСК отстоял, за это до могилы буду у них слесарить! А не то, ох, что было бы, просто хоть опять на мамину жилплощадь!

— Ну и что ж, и очень бы даже хорошо, — сказала тетя Леля. — Я теперь осиротела… — И на глазах у нее сверкнули слезы. — Да и ты остался без отца.

Долго разговаривали, пили чай. Наконец заметив, что мать и тетка устали, Юлиан поднялся, хватанул на ходу пару ложек варенья и, уже стоя, начал прощаться. Мать засмеялась: