Вадим Сикорский - Капля в океане

Тетя Леля тяжело вздохнула.

— А вот мой Антон сам красный командир, а считал, что с нашими отцами поступили несправедливо, твой отец сразу согласился стать инженером на бывшем своем заводе, за что же его? Выходит, зря он отказался эмигрировать в Швейцарию, правы эмигранты?

— По документам он землевладелец, делегат Думы, капиталист. А насчет Швейцарии или Америки он еще со мной, девчонкой, советовался. И я тоже была против. Что бы там ни было, а надо жить и умирать в своей стране.

— Ладно, — сказала тетя Леля примирительно. — Чаю еще хочешь с тортом? Я подогрею… Поедем дальше на Пароходе?

— С шоколадом, пожалуй, поедем.

Попив еще чаю, сели рядышком, снова обнялись. И вспоминали, вспоминали уже тихо и мирно. Пароход увез их в самое далекое детство. Но тетя Леля, убаюканная воспоминаниями, неожиданно задремала, как бы сошла на одной из старинных пристаней, и Пароход поплыл по Времени, как по родной Каме или Вятке, сквозь грохот и взрывы Отечественной, сквозь дым и огонь революции. Поплыл уже с одной Кирой Александровной. Свернул в небольшую реку, потом в другую. А из последней, самой небольшой, вдруг вплыл прямо на зеленый берег, словно амфибия, протиснулся между соснами, пихтами, лиственницами и остановился на лесной окраине Окинска. И, как по волшебству, обернулся белым двухэтажным просторным особняком инженера Коркина и его брата. А Кира Александровна превратилась в девочку Киру, дочку инженера. Это уже была другая зона времени. И жила она и двигалась теперь уже на совсем другом, далеком участке берега этой особой, незримой, впадающей в бесконечность реки.

Родные братья совсем непохожи: Викентий Андреевич черен и худ, Александр Андреевич светел и солиден. Первый — художественная натура, второй — инженер с практической хваткой. Инженеру предлагали службу при дворе, но ему претило чиновничество, лебезящее перед начальством, и он уехал в пермскую лесную глушь и стал работать на маленьком стекольном заводе. Настроен был чрезвычайно демократично, презирал царя, ненавидел черносотенцев. И даже его очень маленькая дочь Кира, когда после 1905 года отец за праздничным столом провозгласил тост за революцию, вдруг заявила звонко: «Я гражданинка!» Все смеялись, а отец ласково потрепал ее по волосам и стал перед гостями излагать идею развития русской промышленности, независимости России.

Кира очень любила свой дом. В комнате матери на столе стояли кипарисовые складни тончайшей работы, и она подолгу их рассматривала. Может быть, именно из-за рассказов матери о больных и нищих людях, о житиях святых и о большом трудном горе Кира, будучи еще гимназисткой, мечтала о коммуне: построить бы всемирный приют для сирот и нищих, согреть весь мир теплом сердца и для этого выйти замуж за наследника, цесаревича Алексея, потому что иначе ничего не получится. Просто не хватит денег! В общем, она была бессознательная реформистка. И еще Кира усердно молилась, часами стоя на коленях перед «Христом в Гефсиманском саду», чудесной репродукцией висевшей у нее над кроватью. Молилась за эту же коммуну, за земной рай для всех.

Росла Кира на руках гувернанток. Отец не любил эмансипированных женщин и, когда дочь заговорила с ним о высшем образовании, отвечал, что женщине следует придерживаться своих «четырех «K»: Kinder, Kleider, Kirche, Küche [5] Дети, тряпки, церковь, кухня (нем.) . . Кира в три года свободно болтала по-французски, а в восемь знала немецкий словно родной язык.

Большим развлечением летом был приезд офени, он привозил из города галантерейные товары. Мать как-то сказала, что бог — это великий офеня для всех. Иногда офеню приглашали к ним в дом и угощали чаем с вареньем или тортом. А если был праздник, то роскошным обедом. Маленькая Кира вдруг на мгновение снова превратилась в Киру Александровну, легко преодолев почти полвека только для того, чтобы усмехнуться, посмотрев на варварски разрушенный Юлианом торт. На то она и женщина! Разве можно сравнить это фабричное изделие с тем, что с о з д а в а л их повар Константин! Вот и все. И она снова перепорхнула назад и уже ела за праздничным столом пирог с каймаком, легкие вафли, наложенные друг на друга и пропитанные жидкими тянучками. А вот и ледяной дворец с пломбиром, в котором синими огоньками горит, пронизывая его, пунш. А это шоколадная яичница в глиняных плоских чашечках…

— Юлик, наверное, уже сладко спит в своем купе, — вдруг проснувшись, заявила тетя Леля и спугнула воспоминания сестры. — И нам пора, что-то меня совсем сморило.

Сестра усмехнулась:

— Вряд ли Юлиан спит, на то он и примус, а вот ты, по-моему, уже выспалась.

— Спокойной ночи, Кирюша.

Выпроставшись из моря, Д. Д. блаженно завалился на горячую гальку. Вот это жизнь! Распластался, растекся телом, нежась каждой клеточкой, каждой молекулкой между двумя горячими ласками: пляжа и солнца, земли и неба.

Он натренировался легко, как теннисные мячи, отбивать мысли о тех, для кого жизнь обернулась беспросветным холодом. Он пользовался уже давно этим литерным райским пляжем. И никогда не проскакивала даже искорка между двумя полюсами: тепла и холода, счастья и горя. «Зачем задумываться: плохое не исправишь, а хорошее искорежишь» — это слова шефа. Под эгидой шефа, собственно, прошла вся его жизнь, тот его сразу отличил как способного, исполнительного научного работника. Впрочем, были бы у него, у Д. Д., обе руки, он обе держал бы по швам.

Д. Д. сладко жмурился. И все-таки одна горькая, едкая капля испортила удовольствие: мысль о Симе. Сима всколыхнула в нем хоть легкое, но чувство. В отрочестве оно чуть забрезжило, как в романтической поэме, коснулось сердца и пропало, и лишь в памяти остался непонятный радужный свет. Да и вспоминалось-то это так, поэтически: вспыхнет мимолетное северное сияние — и пропадет, словно бы спугнутое жизнью, бытом. В отношениях с женщинами, считал Д. Д., тоже есть свои Сцилла и Харибда. Но ему и тут удалось провести себя между ними! У матери в тетрадочке записана фраза его, маленького: «А когда я буду гусь…» Эту фразу архитектор нашел символической и заметил однажды: «Дмитрий оправдал свою детскую фразу, с него и впрямь все как с гуся вода».

Давно не воскресало воспоминание и о его первом грехопадении: тихая помешанная Соня, Софелия. И он тогда не устоял! Душевнобольная, но физически здоровая девушка, и красивая, он прорвался к ее телу через бред, вскользнул в ее плоть через идиотизм. Дух, долженствующий стоять на страже невинности, был у нее парализован, обезоружен болезнью. Но он тогда об этом не думал, все было импульсивно. У него был комплекс неполноценности, ему казалось, что девушки не могут любить инвалида. И вот он воспользовался беззащитностью Софелии, и не то что сознательно, а не устоял: порыв вожделения. У обоих это первое объятие в жизни. У Софелии и последнее. Но Софелия стала его как-то выделять, хотя вроде бы ничего не помнила, а больше у них это никогда не повторялось. Да и не могла помнить, нечем!