Вадим Сикорский - Капля в океане

Д. Д. взглянул на сиявшую в окно крымскую синеву и, убедившись, что мир по-прежнему радостен и солнечен, снова откинулся на подушку. Слава богу, хоть Крым все тот же! Ах, эта неугомонная тетка, ах, Сима, хоть выдирай сердце и суй в холодильник суток на трое. Из-за них память заработала словно оглашенная. Похожая на сорвавшийся со стены сумасшедший киноэкран, который сам неуправляемо носится по разным эпохам и краям твоей жизни и подставляется под допотопные проекторы и киноленты. Хоть отрезай голову вместе с этой неумной памятью! Душевное безобразие, хулиганство духа, ересь безволия!

Д. Д. забыл, что никому на свете еще не удалось избежать выяснения отношений с самим собой. Можно тянуть, увиливать, но все равно, если ты человек, хоть как-то мыслящий, рано или поздно это неизбежно случается.

Без памяти нельзя, хотя, бывает, он, как птица, если вдруг исчезло бы небо, хлещет крыльями в безвоздушье, по собственным бокам, а опереться не на что, старается, мается, а все равно падает. Падает неизбежно в безвестность, в вечность. В серую массу земли, поглощающую его безвозвратно и безымянно. И он хоть еще с костями и дышит, говорит и мыслит, но уже сознает себя безжизненностью, крупицей бессмысленных недр, вечной безликостью. И это тоже результат страшного выяснения отношений с самим собой. Пылинкой ощущает себя как бы в кромешной ненужности. И некого винить, ибо в его руках была эта данность: он сам, весь целиком, от головы до пят, от любви до ненависти, от грезы до утробы, от бога до грязи. Вся радуга из самого себя. И он сам собою распорядился так скверно, легкомысленно, небрежно. И сам служил то небу в себе, то земле в себе и разрывался пополам, служа и тому и другому. А вскоре устал от неба и пошел служить полегче, пониже, чтобы не тянуться, не напрягаться, чтобы не затекали воздетые к звездам руки. И постепенно главной целью его жизни стало поглощать. И он собирал грибы и ягоды, жрал мясо, удовлетворял похоть и самой своей жизнью приблизился к камням. Породнился с небытием. И взгляд его уже видел не архитектуру прекрасного, а лишь почву и сытное пастбище. И когда он пил воду, припав губами, из озерца, то не видел, как расходятся круги по облакам от его прикосновения, прямо от губ. И на него не смотрело с того отраженного неба его собственное человечье, но словно божье лицо. И не было оно оттого прекраснее божьего, что понятнее, живее и страстнее. Он не понимал этого, он просто пил, как уставшая лошадь.

Придет срок — и он рухнет на тот самый подножный корм, каким был сыт и счастлив и соками которого будет до конца растворен и унесен. А имя его будет как панцирь краба, брошенного в муравейник: все живое съедено, панцирь изглодан изнутри и вылизан начисто. И он не только не нужен, а даже и вреден, и чтобы не спутать с живыми, его лучше уничтожить совсем. И вычеркнут его имя из мира. Раз и навсегда. И конец.

У Д. Д. сегодня, по счастью, не дошло до подведения таких крайних, последних итогов. Да и прятаться ему от этого состояния давно уже было способнее и привычнее, чем другим. Кроме того, он научился своей отсутствующей рукой как бы заслоняться даже от самого себя. Но вот что бывало, то бывало: порой он действительно, и в недобром слове, и в скрипе пера по бумаге с жалобой или служебным доносом на него, вдруг слышал словно бы отдаленный гул, лязг того трамвая. Неожиданного. Из-за угла. Век такой: чуть что — и… Не то что руку, весь мир у тебя оттяпают! Со всеми его деревьями, звездами и солнцем. Жизнь отсекут напрочь, и кто тогда: няня, мать, братья вызволят? Нет! Одни только волки склоняются над тобой, выглядывая, как сподручнее дожрать. Уж не архитектора ли звать, не капитана ли кликать на помощь? Не сунутся! И правильно поступят: самих располосуют, вот и будет им тогда: «Жизнь — призрачное дерево, жизнь — призрак». Тогда бы действительно все они сами стали этакими дружными глупыми призраками.

А, собственно, думал Д. Д., почему он должен с архитектором спорить, чуть ли даже не оправдываться, чего уж он, Д. Д., такого сотворил? Мало сделал в жизни? Сколько смог! Что лаборатория для него, в сущности, ж и з н е у б е ж и щ е, ну так что? Пользу он посильную приносит — к тому же вдруг действительно удастся сделать открытие, им же, дуракам, помочь? Хотя, если быть честным, шансов практически нет и шеф только делает вид, что верит. Шеф — голова! Впрочем, бывшая, а теперь тоже, в сущности, живет так, только бы на плаву удержаться. Он обожает, когда его имя беспрерывно на поверхности, как пробка: из-за этого же он и ухватился тогда за проблему канцера, словно утопающий за соломинку. А теперь — за космос, хотя там своими специалистами пруд пруди. Но попробуй отдели зерна от плевел! И не ему судить шефа: обязан ему всем, всей своей безбедной жизнью! Да и все, в общем-то, тихо сидят, не только он, Д. Д., помалкивают. Разве что приятель Симы, этакий бунтарь-одиночка, этот Коржиков, рыпается. Этакий институтский Юлиан. Он способный, пошел бы далеко, если б, конечно, шеф его поддержал и если бы он перестал бузить.

А все-таки ему, Д. Д., удалось провести себя, свою личность, цельным и невредимым через этот чудовищный, губительный век. Как лоцман проводит корабль, так и он самого себя между Сциллой и Харибдой. Ну и что из того, что он уже в детстве слегка злоупотреблял своей инвалидностью? И уже тогда создавал свой маленький индивидуальный земной рай, этакий райский закуток в этом адском мире. Впрочем, если бы не инвалидность, его, может быть, просто убило бы войной. Или миром. И не только его рука была бы мертва, а он весь — целиком! — присоединился бы к руке…

Рука, в сущности, пожертвовала собой ради него. Спасла его от пятидесятикилометровых походов с пустым желудком, с тяжелой винтовкой, скаткой за плечами и противогазом на боку. Спасла от учений: «Танки слева! Танки справа!» От бега в противогазе, когда приходится тайком отвинчивать трубку, чтобы легче дышать, как рассказывал Юлиан. Спасла от настоящих танков. Он как бы заслонился той, несуществующей рукой, от шальной пули, от осколков снарядов, от мин. Вообще от войны. Да и от тяжелых полевых работ, от ужасов трудфронта. И мало ли, сколько она ему помогла и в военное, и в мирное время, эта бывшая рука. Сколько поблажек и скидок он получил! И не только на службе, но и дома.

Д. Д. посмотрел на часы: до встречи с Симой времени еще выше головы. Взгляд его, как всегда, задержался на часах, он немного полюбовался золотым браслетом тонкого плетения, мягко перепоясавшим запястье могучей руки, легко выжимающей двухпудовую гирю, научившейся таки молниеносно наносить нокаутирующий удар в челюсть, умеющей подавать ракеткой закрученные мячи и делать как мягкие пласированные удары, так и пушечные драйвы. И к тому же еще напрактиковавшейся тонко манипулировать скальпелем и хрупкими пробирками в лаборатории.