Вадим Сикорский - Капля в океане

— Помнишь, как няня тебя ругала, ты все на ходу хватал, вечное нетерпенье!

— Няню помню до морщинки.

Кира Александровна вздохнула и грустно опустила голову, такую все еще, что хоть камею с нее режь. Юлиан ринулся к двери:

— Завтра в милицию, надо поскорее, пока не остыли главные силы ЖСК! Проверну мое восстановление, прописку и прочее. Но даже если мне предложат чин министра, все равно останусь в ЖСК слесарем!

— Я завтра на дачу, — сказала Кира Александровна. — Мы там с Клавой и Софелией. Соберешься в Крым, обязательно позвони, приеду проводить.

— Не забудь, теть Кир, маму на дачу.

— Распорядился! — улыбнулась тетя Леля. — Словно я подушка или табуретка.

Юлиан снова произвел взрыв дверью и ушел. Всю дорогу домой вспоминал няню. Она всегда присутствовала в семье, в воспоминаниях. Когда попадалось что-нибудь маленькое, говорили по-няниному. «Укольный какой, маненькой».

Все-таки она больше любила Митьку, все убивалась: «Недоглядела робенка!»

А как она получала паспорт! При этом воспоминании Юлиан тихо засмеялся. Торговалась с милицией. Спрашивает в милиции:

— На сколь годов-то дали мне?

— На десять, бабушка.

— А сколь стоит?

— За оформление и за все три рубля.

Она, качая головой:

— Трешница… Как дорого-то! А нельзя подешевле, мне на десять и не надо, я и не проживу, мне б года на три.

Интересная штука память. Разрозненные впечатления, эпизоды, а потом в памяти они вдруг начинают сближаться, соединяться, как разобщенные клетки какого-то органа. Клетки тканей в определенных обстоятельствах поразительно объединяются с а м и. Сползаются, смыкаются сами, образуя контуры цельного органа. Органа, откуда они взяты, откуда родом. Точно так же воспоминания, ощущения, чувства. Тогда, при няне, они, дети, ничего еще не понимали. Такого непонимания никогда уже больше не будет! Восторженного, прекрасного непонимания! Озеро черным в деревне казалось оттого, что все окружено высокими деревьями, по большей части елями, а у самых берегов кое-где беспросветными ивами. В лесной чащобе оно всегда почти целиком в тени, это самое таинственное место в Вешках. Именно на этом озере он, шестилетний Юлиан, произнес это прославившее его среди родных изречение: «Лодка на глубоче не утонает, а человек — да». В Вешках есть и речушка, названная с подлинно российским юмором Задринога. Меленькая, светлая, травяная, чистая. Она в низине между двумя скатывающимися к ней полями — ржаным и картофельным.

Толя, он, Митя и Лева были неразлучны и все время соревновались. Вулканически жаль Анатолия. Но за свою девятнадцатилетнюю жизнь Анатолий хотя бы все-таки успел, слава богу, влюбиться. Зина была тонкая, угловатая, но милая. Толя, бедолага, тогда ее пожалел на душистом сеновале. Он, Юлиан, в тот поздний вечер случайно подслушал их свидание, лежал незамеченный в противоположном углу просторного амбара. Осенью призыв в армию, поэтому Зина и Анатолий боялись взрослой любви. И это было тогда все, вся их совместная жизнь. А Толя был уверен, что после армии вернется — и все тогда! Обняв Зину, он вдруг, горячо дыша, оттолкнул ее опасное, исколотое сеном тело. И встал и шагнул от нее. Какая-нибудь корова из вешкинского стада, может быть в феврале, когда уже его не стало, равнодушно сжевала давно охладевший клочок сена, на котором он тогда пылал. Он, Юлиан, рассказал об этом только Леве и Мите.

Лишь на третий день тетя Леля сказала сыну о намерении Д. Д. переселить мать в дом престарелых и разойтись с Клавой.

— Подлец, в море утоплю! — взвился в ярости Юлиан, сжав кулаки. — Я его самого упеку в инвалидный дом!

— Митька, в сущности, не знает мать, я ему рассказала кое-что лишь накануне отъезда. Да и ты не знаешь, дети не слишком интересуются прошлым родителей, у них настоящее заслоняет все. Митя даже отказался прочитать Кирин дневник, я стащила у нее давно, еще задолго до войны. У нас все дневники вели, да и тебе передалось, твоя «Книга Потрясений».

— Ты оправдываешь Митьку?!

— Он тогда торопился, путевка. Может быть, его проняло бы, узнай он, что́ мать пережила, какая вообще она и каково ей будет…

— Я или его убью, или возьму к себе тетю Киру. К себе! А если она из гордости согласится с Митькой, я ее выкраду из богадельни, возьму увозом!

— Успокойся, Юлиан, все-таки у Мити есть своя логика.

— Дай мне почитать теткин дневник. Может, отвезти Митьке в Крым? Ткну его, подлеца, мордой.

— Ни в коем случае, потеряешь.

Юлиан почти не спал всю ночь, прочитал этот дневник и переписал часть в свою «Книгу Потрясений». Переписывал, высунув от усердия язык, как всегда, еще за школьной партой. И решил, что уж эту-то запись он отвезет в Крым. И ткнет Митьке в холеную ученую морду!

В день отъезда Юлиан прикатил к матери с огромным фигурным тортом и бутылкой вина. Опять приехала Кира Александровна. Сидели недолго, он вскоре сорвался и помчался на вокзал, подхватив свой небольшой чемодан. Сестры посидели немного молча, попили еще чай с остатками торта, варварски разрушенного Юлианом. У него была такая привычка: пока все аккуратно отрезали кусочки, он терпеливо ждал и, лишь когда остальные отвалятся, начинал действовать, ел прямо из коробки столовой ложкой.

Сегодня торт послужил отправной кремовой пристанью для Парохода Воспоминаний, увезшего сестер в далекое прошлое. Был у них такой Пароход, и знали о нем только они одни. Сначала вспоминали о настоящем пароходе, о давнем путешествии в родные края. А потом появился уже воображаемый Пароход Воспоминаний.

— Поплывем? — спросила Кира Александровна.

— У меня тоже такое настроение, — ответила нежно сестра. И они, обнявшись, тихо, неторопливо поплыли к своему детству, отчалив от Юлианова торта.

— Помнишь, торт с миндалем и заварным кремом, какой подавал повар Константин? — спросила Кира Александровна. — Константин был гений в своем деле, гений пирогов, желе, консоме…

— Я тебя долго не могла простить, помнишь, ты заявила, что наших отцов расстреляли справедливо, — вдруг без всякой связи заявила тетя Леля. — И во всем оправдывала Чигорина.

Видимо, она уже увидела с воображаемой палубы те роковые родные места и тот страшный год.

— Перестань, Леля, — устало сказала сестра. — Я все это тысячу раз слышала.

— Умом простить можно, но сердцем…

— Если я решаю что-то умом, я могу рыдать, но солгать не в силах ни самой себе, ни другим. Если революция права, значит, права во всем. Лес рубят — щепки летят. Потом — это другое дело. Это уже совсем другое дело, много было всякого. Но тогда… Был взрыв. Взрыв сам по себе справедливый. А кого там заденет взрывной волной или осколком — не рассчитаешь. Наши отцы по внешним данным выглядели врагами революции.