Вадим Сикорский - Капля в океане

Долго еще ехали молча, и Д. Д. решил снова попытаться разрядить настроение шуткой:

— Обещаю больше никого не давить. Даже кузнечиков, червей и жучков буду объезжать. И сигналить букашкам.

Он надеялся на улыбку, но Сима мрачно молчала. И вдруг сказала:

— Я заметила, вам ни капельки не жалко змею.

— Я к ней нейтрален, — усмехнулся Д. Д.

— Какой-то вы… всегда нейтральноватый. И в институте так про вас говорили. Вы… — Сима почти враждебно смотрела на него, подыскивая слово…

— Ну-ну, какой? Не стесняйтесь! — подбадривал Д. Д., улыбаясь.

— Какой-то вы вообще нейтрал… Швейцарец. Да-да, именно швейцарец. Душа у вас как Швейцария: полный нейтралитет.

Юлиан вскочил в вагон, когда поезд уже тронулся. В купе статный мужчина с печальными глазами и супруга с сестрой. Забросив наверх чемодан, Юлиан сразу же вышел в коридор покурить, а потом скрылся в тамбур. Его одолевали воспоминания, ведь это был тот самый поезд, на котором он ездил к Миле на Украину! Тамбурная лампочка не в силах была даже деревца выхватить из ночи за окном, а вот память осветила прошлое, как солнце, и в окно виднелись яркие пейзажи многолетней давности. В то лето там жили все — и архитектор, и капитан, и их жены. Это он, Юлиан, их всех соблазнил. Из местных особенно запомнился Петр, любопытный мужик, тогда он неожиданно по-детски увлекся волейболом, красивый, широкий в плечах. Хозяйка про него рассказывала, что, когда ему было семнадцать лет, он с братом убил учительницу и что батька его лютый, спасу нет, всем кошкам хвосты поотрывал, поймает, возьмет за хвост и раскручивает кошку, пока хвост не вырвет.

— А я, — говорила хозяйка, — не могу не то что телка, а и гуся зарезать, и всегда этого зверя приглашаю. Сынов приучал коров резать и всякую животину. Петька раз у соседа борова резал, говорят, уж на зарезанном верхом прокатился, сидит на борове, как черт, и зубы скалит. Как же ему не зарезать человека? Правда, он тогда добровольно пришел в милицию, дали двадцать лет. А брата расстреляли.

Запомнился этот рассказ еще и потому, что, едва хозяйка замолчала, выступила Мила.

— А думаешь, я забыла тот банкет! — следуя своей особой логике, вдруг заявила она и решительно перекинула косу с груди на спину, типичный признак нешуточности выпада. Она никогда не упускала возможности попрекнуть мужа этим банкетом. А с директором случай тот пустяковый, с точки зрения Юлиана. На заводском банкете был только мимолетный, можно сказать заключительный, эпизод. Пусть даже и слегка безобразный. Впрочем, надо было не так, а просто и честно набить начальнику морду. Принципиально. Хотя бы за его дурацкие речи, нагло построенные из готовых, цельных железобетонных блоков. А заодно врезать и этому его отвратительному помощнику, маленький такой, юркий, и прозвище точное — короед. Короед с непонятными глазами: сквозь слезы сентиментальной доброты в них вдруг просверкиваются два стальных буравчика. Главные заповеди короеда: биография важнее квалификации, качество выступления важнее качества изделия.

Юлиан ненавидел даже жесты директора, нарочито замедленные для солидности. И его казенные глаза. И слова казенные. И государственное, державное выражение лица. Его, Юлиана, душа всегда отторгала все инородное: несовместимость! А директор хотел, чтобы любая его идея обязательно прижилась в нем, в его подчиненном. Любая, даже заведомо ошибочная. И чтобы все на заводе смотрели на все в мире с директорской точки зрения. Кажется, Конфуций сказал: великий человек — общественное бедствие. Даже великий! Но самое ужасное бедствие — это когда посредственность занимает положение и пост, подобающий только великому, талантливому, умному. И получает административную возможность руководить, приказывать, внушать и наказывать. Юлиан, внимая советам и уговорам сослуживцев, долго терпел. Но вот подвернулся тот злополучный банкет, за довольно узким столом они с директором оказались визави! Мила со своей пшеничной косой явно директору приглянулась, мало того, он стал за ней демонстративно ухаживать, полностью игнорируя мужа, своего подчиненного. А он, Юлиан, тогда много выпил и вот после очередной директорской двусмысленной шутки схватил вдруг неоткупоренную бутылку шампанского, молниеносно открутил проволоку и выстрелил пробкой и пеной прямо в холеное, розовое директорское лицо. Шампанское теплое, и выстрел получился основательный, полбутылки вышибло. Все за столом окаменели, настала тишина, потому что как бы ни веселились, а директора все краем глаза держали в поле зрения. Директор замер с зажмуренными под сладким душем глазами, сморщившись и даже не сообразив закрыться руками или хотя бы отвернуться. А он, Юлиан, сказал громко:

— Прежде, бывало, пара пистолетов Лепажа, а теперь вот так, но зато вы остались живы.

Потом он схватил Милу за руку и выволок за собой. Директор все же успел, утерев лицо платком. И овладев собой, крикнуть вслед:

— Вы обычный хулиган и мальчишка, вас бы надо в милицию суток на пятнадцать! Но ради вашей прекрасной Милы я вас помилую.

Это у него случайный каламбур, он и сам не ожидал. Но эффект был — словно бы он остроумно вышел из положения: подхалимы громко зааплодировали и не менее громко завозмущались Юлианом. Заявление его, Юлиана, об уходе, переданное на следующий же день через секретаршу, директор немедленно подписал.

Мила долго дулась, не могла простить ему «дикого припадка». Оттого она тогда на хуторе об этом вспомнила и даже косу угрожающе перекинула. Ох, сколько подобных перекидываний косы вызвали его поступки за всю их совместную жизнь! А в тот раз он даже вынужден был прибегнуть к самому сильному средству: подошел и пощекотал ее. Она, как всегда не выдержав, засмеялась.

— Ладно, пойдем с убийцей-Петькой в волейбол играть, — сказала она. И перекинула косу обратно, со спины на грудь.

Юлиан и сейчас засмеялся ей, той, давней, в тон и взглянул в черное тамбурное окно. Затянулся очередной сигаретой, вспомнил опять про волейбол и вдруг подумал об архитекторе и как тот стал ему в то лето ближе и понятней. В то время он сам еще не читал шагреневого дневника. И вот однажды на Украине архитектор, выражаясь языком его прежней профессии, раскололся, рассказал, как расстрелял его деда. А поводом послужил случай на охоте, о котором Юлиан всем поведал. Он тогда одолжил ружье у Петра и пошел на охоту, не зная, что в последний раз в жизни. Конечно, не ахти какое важное событие, но он действительно после этого бросил охотиться. А когда вернулся в Москву, даже продал ружье и все снасти. А в то утро охота получилась трагическая и философская.

Он никогда не принимал и не смог бы принять участие в охоте, когда дичь ставится в безнадежное положение. Это охота с вертолета, преследование обезумевших четвероногих на автомобиле, ослепление фарами, истребление китов на быстроходных кораблях, с помощью радаров и самолетов. Ему отвратительно убийство медведя, когда беднягу поднимают из берлоги несколько вооруженных до зубов молодцов. Еще его отвращало от охоты добивание подранков. Он на всю жизнь запомнил, как однажды подстрелил бекаса. Еще живой, бекас сидел неподвижно на самом краю песчаной косы, посреди мелкой речушки. Он вброд подошел к птице. Ему показалось, он уловил в ее глазенках обреченность и ужас. Стрелять еще раз не имело смысла, бекаса бы просто раздавило дробью. Душить и резать он не мог. Он стволом коснулся его головки. Бекас втянул ее в плечи, как человечек. Весь сжался. И отшатнулся. Он пригнул стволом его головку к воде. И окунул. Головка выскользнула. Птица, пошатавшись на лапках, осталась на месте. Он еще раз. Два небольших пузырька выскочили из клюва в воде, и бекас свалился мертвый на бок. А он почувствовал глубокое омерзение к самому себе.