Вадим Сикорский - Капля в океане

Как все тяжелое, непонятное, Д. Д. давно выдавил и это из своей памяти. А вот теперь вдруг все воскресло. Какой он тогда был еще наивный мальчик, что потрясался такими в общем-то закономерными для этого не лучшего из миров вещами. И все-таки тогда у него тоже появилось что-то вроде чувства к Зине. Но неужели для этого понадобилась война? А теперь-то почему, здесь, в Крыму, вдруг похожее чувство к Симе? Он думал об этом, но ответа так и не нашел. Впрочем, первую легкую любовную инъекцию он получил от Симы еще в Москве, давно. Поэтому, объяснил он себе, здесь, наверное и превратился почти в наркомана.

Сима очень любила кататься на автомобиле, и в тот солнечный день они весело ехали, как уже вошло у них в привычку, по горному шоссе. Ехали не быстро, потому что на местных дорогах можно столкнуться с самим собой, так они извиваются. Сима, как всегда, без конца что-то и з о б р е т а л а. И как-то даже потребовала остановить машину и, взобравшись на капот, легла на спину, а затылком прижалась к лобовому стеклу. А капот скользкий, держаться не за что. Устроившись, она скомандовала, нарочно подделываясь под капризный детский тон: «Ехайте!» Опасность и оригинальность, в ее представлении, именно то, что увековечивает мгновение. Он тогда с ювелирной точностью осторожно нажимал на акселератор и на тормоз, ноги в такой ситуации должны быть чуткими, как руки хирурга. А Сима кричала: «Хочу так всегда мчаться, всю жизнь!» Езда на капоте превратилась в ее любимое развлечение. Здесь, на курорте, другие законы и требования к жизни и окружающему. Кто они, все эти люди, т а м, в другом мире, мире работающем, деловом, занятом, з д е с ь не имеет никакого значения. Ведь тот, трудящийся, мир, в сущности, для того и трудится, и совершает подвиги, и лезет вон из кожи, чтобы в конечном итоге создать этот земной рай. Рай, в котором человек может получить все, что недоступно в том, будничном, лихорадочном, мире. Собственно, здесь, казалось ей сейчас, и есть воплощение всечеловеческой мечты, даже цели самой революции, и даже всего гигантского строительства. В этом она была похожа на Д. Д., с той существенной разницей, что Д. Д. стремился всегда и в е з д е оставаться в своем собственном, индивидуальном раю, а Сима понимала, что это невозможно и несправедливо, и была всегда внутренне готова к будущим жертвам в том, обыденном мире. И даже более того, пресытилась бы жить всегда только так, только такой вечной поглотительницей прекрасного и радостного. Но в эти крымские, тяжело заработанные ею дни они с Д. Д. временно были одинаковы. Она даже была жаднее до развлечений, потому что голоднее и во сто раз смелее.

Здесь ценятся веселье, остроумие, спортивность, музыкальность, деньги и общительность.. Здесь праздник. Игра. Ярмарка шуток, взглядов, флиртов, ловкости, песен. Ученость развлекает, кроссвордная легкость ума ценится выше философских глубин. Если Д. Д. и тот мир, серьезный, умел сделать почти таким же, то у Симы был только недолгий этот. Совсем как у той юной женщины, о которой поведал ей Д. Д. и которой море показалось лишь синим платьем с широким, в складках волн подолом.

Но как здесь нужна влюбленность! Потому что с ней жизнь наполняется уже до конца, и море, и все это, вовлеченное в мимолетную, пусть даже эфемерную, влюбленность, приобретает окончательный и полный смысл, какую-то завершенность. Оттого здесь так и стремятся к этому временному эффекту, к полусознательной полуигре. Тогда прижизненное воплощение рая земного уже абсолютно, полностью свершается наяву. Тогда и музыка, и танцы, и купанье, и езда на машине — все служит этому, но только как прекрасное дополнение, сказочный фон. Д. Д., уже не особенно ценя, Крымом наслаждался много лет, но теперь только, после рассказа и краткой предотъездной исповеди тетки, как-то с улыбкой подумал: «Кто его знает, может быть, и впрямь в суровой душе Чигорина, скачущего с шашкой наголо в атаку, где-то в самом потаенном уголке его солдатского сознания жило именно такое представление о счастье будущих поколений? Счастье солнечном и прекрасном, как этот беззаботный Крым. Крым, но только для всех людей, без исключения! И только, само собой, для трудящихся, иного революционеры представить не могли. Но трудиться будут все! И мать наверняка думала так же. Она ведь хотела, чтобы все были графами и княгинями! Разве что пейзажи ей мерещились иные: у всех белый дом в лесу, сосны, ягоды… У каждого человека в прекрасном будущем будет именно такой дом, и сад, и свой повар Константин. Даже и у самого повара Константина! И чтобы обязательно здесь, в России, а не в Швейцарии! За это они и сражались, чтобы т а к о е у всех. О, наивные люди: как трудно сюда достать путевку! И еще нужна влюбленность в женщину».

В тот солнечный день Д. Д. и Сима весело колесили по горам. Потом, хотя уже и привычно, но по-прежнему восторженно, она мчалась, полулежа на капоте. Ее волосы, отнесенные ветром, заслоняли треть лобового стекла, но он все-таки видел впереди, над ее плечом, дорогу. Ее маленькое ухо иногда загораживало половину горы и мчалось на фоне кустарника и наклонившихся над пропастью деревьев. Он приподнимался на сиденье, чтобы лучше разглядеть путь впереди, а она поворачивалась к нему в профиль, и лицо ее было изумительно. И тогда он на мгновение забывал о шоссе и смотрел только на нее. И его охватывал восторг. А она косила глазом на него и улыбалась. Заглядевшись на нее в очередной раз, он не заметил, как из-за поворота выскочил грузовик, к тому же наполовину скрытый ее плечом, а когда заметил, сработал рефлекс: нога сама изо всех сил нажала на тормоз, машина завизжала и резко сбавила скорость. Грузовик проскочил мимо. Он лишь едва успел заметить, как Сима соскользнула вперед, повинуясь инерции, и с ужасом ощутил два мягких толчка: сперва передним правым колесом, потом задним правым. И ее крик из-под машины. Крик казался далеким и диким, там, под ним, словно раздавался из-под земли.

Ему показалось, будто он наехал не только на нее, а на нее и сразу на все это. На весь этот прекрасный, солнечный мир.

И мир со скрежетом ломался под его колесами, и со звоном разбивалось раздавливаемое синее безоблачное небо. И он давил, как живое, синее доброе море и чувствовал мягкие толчки волн сперва передним, потом задним колесом. И горы сминались, словно картонные.

Это было настоящее внезапное крушение мира. Гибель. И солнце все в автоле под колесами. И он хотел и не мог остановить машину, она по инерции еще двигалась вперед, и тормозной путь ее был величиной с целый мир. Наконец машина встала. Сзади страшная мертвая тишина. Ни криков, ни стонов. Словно он пробил в пространстве звуков брешь тишины. Тишина сзади — словно черная тень от его машины. Он сидел неподвижно и весь набряк ужасом. Рука, плечи, ноги стали тяжелыми от ужаса. Каждый палец на его единственной руке набряк тяжелым ужасом. Сердце набрякло и нагнетало тяжелый свинцовый ужас в виски, било тяжелым свинцом изнутри по вискам. А сзади тишина. И чем сильнее и дольше тишина, тем гулче удары ужаса в виски. Потом сознание словно бы покинуло его. Но медленно возникала первая мысль, и она была его, типично его, Д. Д.: он не только Симу убил, но и себя, свое будущее, будущую свою жизнь. Оживая, он чувствовал, как ужас все больше переходит в отчаяние. Впереди, словно вывернутые корни деревьев, выкорчеванные фундаменты его будущего, старательно и любовно подготовленного его прошлым. А нельзя ли объехать этот ужас будущего? Спастись. Свернуть чуть в сторону, небольшой зигзаг — и выкатить сразу на такую же, как прежде, жизнь, гладко асфальтированную, к цельному и абсолютно такому же светлому будущему. Оцепенение прошло. Ужас, сковавший его, отпустил. Все это длилось по его душевным часам вечность, по часам стороннего наблюдателя мгновение, и здесь своя особая теория относительности.