Вадим Сикорский - Капля в океане

— Едем на лыжах?

Она повисла у него на шее и поболтала ногами в воздухе. И вот уже летнее полуденное небо над зимним полем. Если прищурить глаза, в поле, как на белом небе, звезды. А если встать к солнцу спиной — поле темное, голубоватое и еще больше звездное и еще больше небо, чем против солнца. А на горизонте такой резкий контраст белого и синего, как будто это и не синева, а черное. Справа вдали лес. Юлиан свернул с лыжни и поехал по снежной целине, прямо по звездам. Тридцать минут езды от Москвы, десять хода от поселка — и вот они, километры снегов, по которым ни разу не ступала нога человека. Еще не ступала! Снег девственный, пушистый. Под ним наст. Большинство лыжников любит укатанную скользкую лыжню, а ему принадлежит нетронутость этого простора, богатство холодных звездных россыпей. Юлиан скользил по белизне, иногда отрывая от нее взгляд, чтобы взгляд утонул в синеве. Грудь наполнена свежестью до краев. Это Сима научила его любить скольжение по снежной целине, она тоже умеет находить в мире истинные ценности. Это небо, и снег, и этот лес на первый взгляд доступны всем как воздух, как слова. Каждый грамотный бери, пиши и стихи и прозу. Каждый может посмотреть на небо, на снег, лес и пройтись на лыжах, каждому дано это право, но что из этого получится и как? К а к — вот смысл всего этого! Бледное банальное письмо женщине о любви и «Я помню чудное мгновенье» составлены из одних и тех же букв. Из одних и тех же снежинок складывается это поле, разница только в том, что значат буквы и снежинки для одного и для другого. Поэтому и лес, и поле, и слова разные для разных. И какими-то оттенками недоступны всем и эти с виду такие простые снежинки-слова.

Мила ничего подобного не видела и не понимала, у Милы эстетический дальтонизм. А Сима все видит, и явное и неявное, и до тонкости все чувствует и понимает.

— Поедем в лес, я хочу наломать еще вербы для своего сада.

— Ты живодерка, а еще Д. Д. обвиняла! Чем пушистенькие вербочки хуже мышек, которых он губит?

Свернули в лес. Он подъехал к дубовому листу, лежащему на снегу, и поднял, решив принести этот лист домой, как замерзшего котенка. Она вдруг отшвырнула палки и повисла у него на шее, задрав ноги вместе с лыжами, так что загнутые носы уткнулись в снег. Это было изумительно! Он сказал, задыхаясь:

— Я тебя люблю!

Синева, и снег, и морозный лес, и даже обжигающий холод — все словно стало частью этой женщины. Холод и снег, наверное, даже необходимы ей, чтобы оставаться и в страсти самой собой, неожиданной, отличной от всех.

Возвращались солнечным полем. Оно было девственным, как и в начале дня. Они чувствовали, что ничем не запятнали белоснежные, нетронутые леса и поля и даже, наоборот, слили свою чистоту с их, ибо природа целомудренна и в поле, и в лесу, и в небе, и в них самих, если у них истинная любовь и настоящий порыв. Недалеко от дома по просьбе Симы снова свернули в лес.

— Я несколько веточек всего! — жалобно поклянчила Сима.

— Не люблю эти трупы цветов и растений, их держат в вазах, в воде, как безнадежно больных в кислородных камерах и на внутривенных вливаниях. Я предпочитаю бумажные цветы!

— А я живые.

— И я, только действительно живые: в поле и на ветках…

В лесу снег разлинован тенями высоких сосен и голых берез, в ельнике на снегу солнечные треугольники и еще разные геометрические фигуры. А в густом молодняке лишь очень редко, как на золотую жилу, можно набрести на узкую полоску солнца.

— Я всего несколько веточек, — снова пообещала Сима. — А смотри, елочка словно еще грудная и вся запелената снегом!

Зима прошла, Юлиан давно забыл и думать о том, как был восстановлен во всех своих юридических правах, какое чувство испытал, когда ему выдали новые полноценные документы. Теперь его ничто не могло взволновать больше, чем даже случайное слово Симы, ее мимолетный взгляд или пусть даже небрежный жест, в котором она сама себе не отдаст отчета. Их отношения остались бы надолго такими, как были, если бы не один случай. Но после этого случая на первомайской демонстрации он вдруг впервые осознал, что такая любовь, как у них, требует непременного, немедленного супружества. Потому что впервые вдруг испытал безмерно лютую боль и ревность, хотя случай сам по себе был пустяковый. Просто она встретила своего школьного приятеля, которого еще в школе считали ее женихом. Юлиан деликатно побежал выпить газировки, а сам все время жадно наблюдал за ней. И вдруг заметил, что на ее лице появилось выражение, принадлежащее, как ему казалось, только ему одному, и никому больше! Тогда, в Крыму, с Д. Д., у нее ни разу не было такого выражения. Как же могло, как посмело выпорхнуть это выражение из особых, интимных, лишь ему одному ведомых глубин! Неужели оно теперь уже навсегда потеряло всякую ценность и теперь не его, и не уникально! Это уже тогда и не нужно, как засвеченная фотопластинка. И вдруг он отчетливо осознал: это вот именно, точно это, и есть часть будущей измены!

Алели флаги, происходило невольное слияние официального праздника с истинным, чувствовалась радостная человеческая объединенность под этим небом, под этой музыкой и флагами. Все улыбались. Демонстративность демонстрации исчезала с каждым шагом. Мехи аккордеонов наполнены весной, трубы оркестров весело дудят, потому что легкие трубачей тоже наполнены до отказа весенним воздухом. Окна играли солнцем, как теннисным мячом, солнце летало от стенки к стенке через улицу над знаменами и транспарантами. Их колонна, потоптавшись немного на месте, двинулась дальше. Сима простилась со школьным женихом, догнала свой ряд и то и дело приподнималась на цыпочки, высматривая Юлиана. Вдруг увидела, подбежала и, словно ничего не произошло, сказала радостно:

— Куда же ты пропал?

Он наклонился к ее уху и тихо сказал ей с бесшумным бешенством:

— Я тебя ненавижу! Ты знаешь, кто ты… ты…

Она ошеломленно посмотрела на него, заметила, что губы его побелели и дрожат, взгляд сумасшедший, серые цыганские глаза вылупились до белков, ноздри расширились.

— Ты с ума сошел!

Он, чтобы не совершить уж совсем непоправимое, вдруг круто повернулся и помчался бегом прочь во всю прыть. Как в юности от перехлеста чувств вскакивал на велосипед и мчался, бешено крутя педалями. На том велосипеде он сейчас приревновал бы километров на сто! Взмыленный, с безумными глазами, Юлиан долго бежал, пересекая площадь за площадью, пока наконец не перешел на шаг. Подходя к своему дому, окончательно успокоился: пятнадцать километров для него эквивалентны стакану брома с валерьянкой. Едва кончилась демонстрация, он позвонил Симе. После этого бега он осознал полностью, окончательно и бесповоротно, что жить не сможет, не привязав ее и формально к себе, не утвердив, не закрепив их отношения всей строгостью и силой государственного закона. И он потребовал, чтобы в первый же рабочий день она пошла с ним в загс и расписалась. Сима фыркнула в трубку и сказала: