Алла Калинина - По образу и подобию

— Но почему, почему?

— Потому что семья для тебя вообще ничего не значит. Ни я тебе была не нужна, ни наша совместная жизнь, ни дети. Разве ты об этом хоть когда-нибудь задумывался? Ты любви искал, женщины тебе нравились, то одна, то другая, все, кроме меня, но дальше развлечения, удовольствия твои мысли не шли, я же это видела. А я… даже стыдно сказать, как я мечтала выйти замуж. Вот сижу дома и мечтаю, сколько у меня будет мальчиков и сколько девочек, и как я тебе буду белье стирать, и как сервировать обед, ложечки справа, вилочки слева, и какие цветы будут стоять на столе.

— Какие?

— Ирисы в синей фаянсовой вазе. Только ты не вписывался никак в эту картину, и не любил меня, и не вписывался.

— А Борька, значит, вписался.

— Да, сразу, сразу, как начала его понимать. И он мне тоже стал дорог, по-другому, чем ты, по-своему… Я счастлива, Гоша, и он счастлив. Ты должен это понять и порадоваться за нас, за нас и за себя, ты же наш самый первый друг, мы тебя любим, мы, оба.

И тут вдруг что-то сделалось со мной, я схватил ее и притянул к себе и начал целовать, первый раз в жизни. И какое-то небывалое прежде волнение охватило меня, может быть даже лишенное желания, но мучительное и сладостное. Мне кажется, я в это время плакал, потому что глаза потом оказались мокрыми и горло мое сухо сдавило. Лилька молча отбивалась от меня, мотала головой, а потом затихла, несколько раз провела мягкими ладонями по моему лицу и сама поцеловала в лоб, в щеку, в губы. Это был легкий, нежный девический поцелуй, от которого все в моей душе содрогнулось и замерло.

— Спасибо тебе, спасибо тебе за все, Гоша.

А я мог только бормотать: «Ну как же так! Как же так, как же так…»

— Ты одевайся и выходи, — сказала Лилька и снова погладила мне руку, — там тебя все к завтраку ждут. И, пожалуйста, ни о чем плохом не думай. Все будет хорошо, вот увидишь. Тебе обязательно, обязательно повезет, я знаю.

Она выскользнула из комнаты, и все это вдруг показалось мне сном, пустой фантазией, как будто сейчас ее не было здесь и я не плакал и не обнимал ее. Я оделся и вышел. В зале было пусто. Стол в терраске был раздвинут и накрыт, но и здесь никого не было. Я прошел дальше и спустился с крыльца. Во дворе стояло довольно много народу. Лилька и Борис тотчас обернулись и пошли мне навстречу. И по тому, как согласно они двигались, даже не глядя друг на друга, я мгновенно ощутил, что прошлое кончилось, отныне они будут вместе, вдвоем, навсегда и больше мне уже не удастся числить их по разным ведомствам, я или приму их вместе, или потеряю обоих. Но разве такой выбор мог всерьез передо мною стоять?

После завтрака все гуляли по парку. В густых сомкнувшихся кронах кленов возились и гомонили птицы, их было множество. День был неяркий, облачный, ветерок нес с равнины влажный запах далеких дождей. Гости постепенно разбредались, отставали.

— Хочешь церковь посмотреть? — спросил Борис.

Мы поднялись по широким истертым ступеням и вошли внутрь. Церковь была огромная и от удивительного простора вширь и вверх на первый взгляд производила впечатление почти пустой. В сущности, это были две церкви, зимняя и летняя, соединенные вместе. Зимняя действовала. Стены ее были расписаны в сдержанных пастельных тонах, икон было немного, и среди них была заметна одна, большая, особо выделенная и изукрашенная икона с изображением божьей матери, перед ней бледно полыхали тоненькие свечечки. Алтарь в боковом приделе был небольшой, скромно отделанный, в высоком куполе столбом стоял падающий сверху дневной свет. В зимней церкви было пусто и тихо, из летней раздавался усиленный и множащийся церковной акустикой шум и грохот, шла реставрация. Мы поднырнули под заляпанные краской козлы, и я остановился, восхищенный. Летняя церковь была меньше, но гораздо светлее зимней, и вот в ровном свете пасмурного летнего дня во всю стену сиял огромный резной бирюзово-белый, отделанный золотом алтарь. Царские врата были еще не крашены и иконы не все вставлены, но даже и в таком, незавершенном виде это было произведение искусства, создававшее ощущение радости и праздника. Под светло расписанным куполом на головокружительной высоте работали два молодых парня, перебегали по качающимся доскам от стены к стене и, ловко орудуя топорами, разбирали леса, время от времени со страшным грохотом сбрасывали вниз отслужившие конструкции. Тогда белая пыль поднималась и застывала в воздухе, и вместе с пылью долго стоял множащийся, гулкий ликующий звук. Запрокинув голову, я смотрел вверх. Как они работают там без страховки?

Борис сказал:

— Лихо, а? Это мои братья, очень мастеровитый народ. Вон тот, Иван, он хирург, а маленький, Глеб, он еще учится, на военного летчика.

— Не странно ли это, военные — в вашей семье?

— Наоборот, обычно. У нас и Толик в военном училище. В семьях, где много детей, часто так бывает. Надо ведь где-то жить, да и обеспечивать детей, пока они учатся, тоже непросто. А в армии полное содержание, и квартира, и питание, и одежда — все казенное, да и карьера надежная, если, конечно, не валять дурака и знать, чего хочешь. А в нашей семье народ серьезный, трое медиков, двое военных, один я дурной.

Лилька радостно засмеялась, как будто бы он сказал что-то очень остроумное, и Борис ласково приобнял ее за плечи. А я подумал, что никогда прежде не смотрел на военную карьеру с этой практической точки зрения. Мне даже в голову не приходила такая возможность, и я долгие годы хоть и скромно, но все-таки жил за счет матери, жил со спокойной совестью, как будто бы иначе и быть не могло. А вот, оказывается, могло же, мог сразу пойти работать, мог избрать военную профессию. Но Марго не допустила, и я принял ее самоотвержение еще на пять долгих лет, пока я со всяческим удовольствием учился в институте, а она старела, провожала последние годы нерастраченной, никому не нужной молодости. Почему я вдруг вспомнил о Марго?

Мы вышли из церкви.

— Ну как, хороша? — спросил Борис.

— Хороша!

— А ведь это все отец. Сам проектировал, сам разрабатывал технологию, каждую завитушку прорисовал своими руками, ночи не спал, все книги перерыл — и получилось. Он вообще прекрасный хозяйственник и талантливый.

— Как же его тогда угораздило на такое поприще?

Борис вспыхнул:

— Поосторожнее все-таки! Это ведь мой отец, и придется тебе о нем говорить с уважением. А вообще-то, значит, такая судьба.

— Ты веришь в судьбу? Вот уж странно. Но ведь это только слова, Боря. А что они означают-то, конкретно?

— Конкретно? Ну, конкретно они означают, что не все в жизни зависит от нас, есть вещи нам неподвластные, сколько ни тужься, — время, которое тебе выпало, физические возможности — что дано, то уж и дано. И эти наши семейные проблемы из той же оперы, такой уж у нас крест. Но пойми, это же и наше отличие! Нам тяжелее, чем другим, — приходится вырабатывать в себе свои, особые качества. Я вообще считаю, что испытания — это плохо только для слабых, бедных душой, а для других — награда. Потому что будущее принадлежит тем, кто все сумеет преодолеть. Обласканные жизнью, они ведь себя не знают, не пробовали, вот и принимают жизнь просто, как кубышку с наследством. Хорошо бы, конечно, и нам, я не спорю. Но не всем эти кубышки сходят с рук, многим, наоборот, мешают, потому что налегке проще начинать и пробовать. Да и выхода другого нет, кроме как все создавать своими руками, понимаешь?