Алла Калинина - По образу и подобию

— А дети берут готовенькое, и получается сказка про белого бычка. Парадокс! Чем лучше родители, тем хуже дети!

— Какой же тут парадокс? Обыкновенная синусоида, закон природы. Нам труднее — им легче, им легче — их детям труднее. Ну и что же? Надо это просто правильно понимать. Потому что ведь легче — вовсе не значит — лучше. И больше — не значит лучше. Лучше — это когда лучше, когда главное в человеке — сам человек, и этот человек в нем растет, и все в нем важно, не только сила и характер или там удачливость, а совсем другое — талант, достоинство, совесть, честь. Как получаются хорошие дети — я не знаю, но я буду думать об этом! Уж во всяком случае я знаю, что не в деньгах дело, ни когда их много, ни когда их мало. И не в словах, которые мы говорим. Вот тебе может показаться странно, а у нас в семье — все замечательные. И опиум для народа не помешал. Почему, как ты думаешь?

Лилька смеялась, заглядывая Борису в лицо. Неужели ей все это представлялось таким значительным и умным? А мне показалось — набор банальностей. Борис просто защищал себя от своих несчастий, от своей судьбы. Конечно, я его понимал, еще как! Но повода для самодовольства во всем этом вовсе не видел. Разве что только было это не самодовольство, а обыкновенные брачные танцы перед прекрасной избранницей, свадебная радость? Может быть, и так. Не стоило мне торопиться его осуждать. Хватило бы у меня ума две недели назад — и я бы мог оказаться на его месте, тоже сейчас распускал бы хвост перед Лилькой. Только Лилька тогда была бы совсем другая, она была бы — моя. А сейчас — чужая-пречужая, чужее некуда. Да и разговорившийся Борис — это тоже было явление не из лучших. Но я должен был все это стерпеть и пережить, так, кажется, Борька советовал?

Мы подходили к старому саду за шоссе, запущенному, лохматому. Ничего здесь не осталось от прежней красоты, только слабое эхо воспоминаний — разросшиеся куртины сирени, одичавшие яблони, сливы и груши, турецкие гвоздики в луговой траве. Аллеи заросли, искривились, лужайки почти исчезли, все забивали серебристые тополя, могучие, разросшиеся, повернутые к ветру ослепительной серебряно-белой подкладкой. На опушке сада за свалкой была выбитая захламленная поляна, где, видно, ночевали и чинились грузовики дальнего следования. Здесь было ужасно — грязь, ржавое железо, бутылки и бумага. И все-таки эти ребята съезжали передохнуть сюда, к саду; наверное, помнили его и помечали в своих маршрутах это крошечное пятнышко зелени среди полей, одно на многие километры, посаженное когда-то человеческими руками и ими же заброшенное и загубленное. Какое странное, многоликое существо — человек. В саду было печально, мы снова вышли на шоссе. Пустынное и прямое, как стрела, оно уходило к самому горизонту. Мы шли и шли по обочине, говорили.

— Ну хорошо, — говорил я, — хорошо, все вы такие замечательные, и опиум для народа на вас не действует, а как же венчаться-то, с какими глазами вы будете там стоять? Ведь стыдно же так, не веря…

— Да вера-то здесь совсем ни при чем. А в загс ты веришь? Просто обычай, ритуал. До революции все венчались, и верующие, и атеисты, и все наши гении и великие люди. Что они, хуже от этого стали? И не своих пристрастных свидетелей приводили, а прилюдно клялись перед богом, перед всем народом. Согласись, это тоже осложняет дело. Своим приятелям ты еще как-нибудь объяснишь потом, почему разводиться решил, а народу, который перед тобой в церкви стоял, перед богом, в которого если не ты, так они верят? Как ты перед ним оправдаешься? Нет, венчание — это была замечательная форма. Конечно, если бы не родители, может, нам бы и в голову не пришло, а пришло — и мы рады.

— Что-то ты очень уж боишься развода. Думаешь, если нагрянет, так этим удержишь? Не те времена…

— Что с тобой, Гоша? — тихо сказала Лилька. — Не надо, зачем ты так? И вовсе мы не от соблазнов страхуемся. Просто хотим, чтобы с самого начала все было… Ты помнишь, как мы с тобой познакомились? Ну, тот пикник, цветочную поляну под луной, ночь? И как ты нас вез на лодке по черной воде. Помнишь? И я всю свою жизнь буду помнить. Вот так и это, сродни тому. Не хочу ресторанов, глупых тостов, пустого хихиканья. Хочу по-другому — чисто, светло, торжественно!

— Светло! Эх ты! А клятва Гиппократа, а вся твоя нормальная прошлая жизнь?! — «А я? — хотелось мне крикнуть. — А наша милая старая дружба?» И Лилька вдруг словно услышала эти невысказанные мои стенания, подняла голову, прямо посмотрела мне в глаза своими подведенными, странно изменившимися серыми глазами и ответила не на слова, на мысли, которые всегда так хорошо умела во мне читать:

— А все остальное остается, как было, — и работа, и дружба, и принципы. Не те мы люди, чтобы нарушать клятвы или чему-нибудь в себе изменять.

Ах, если бы она не испортила все этим «мы»!

— Ты знаешь, это как проза и поэзия, — вдруг сказал Борис. — Что из них точнее отражает мир? Ты слишком рационально на все смотришь. А ты попробуй оторвись.

— Это чтобы ступить на мост веры, как вчера предлагал твой отец?

— Нет, не для этого, просто чтобы справиться со стереотипом. А отец… ничего он тебе не предлагал, просто ты спрашивал, он отвечал. Кстати, гораздо доброжелательнее, чем ты спрашивал.

Мы медленно брели по обочине дороги. А когда обернулись наконец, вот тут я и увидел церковь во всей ее удивительной полной красоте. Она стояла открытая на все четыре стороны, простая, белая, строгая, в просторной белой ограде, в темном курчавом воротнике парка, и не такая уж и огромная она оказалась на бескрайней шири полей. У ворот церкви стояли машины, довольно много машин.

— Это всё ваши гости подъезжают?

— Вряд ли, скорее, детишек везут крестить, их обычно порядком собирается.

— Крестить? В наше время?

— Деревня, темнота, — в тон мне ответил Борис.

— А ты как это оцениваешь, как-нибудь иначе?

— Немного иначе. У них живее обычаи, не все еще разрушено, помнят старые песни, праздники, сарафаны бабкины по сундукам сохранились, для них некрещеный — просто не русский, они и помыслить не могут иначе. Обычай, только и всего.

— А может быть, бога хотят иметь в кармане на всякий случай, про запас? Вдруг да и понадобится.

— Да что же это ты так обо всех думаешь, подозрительно, недоверчиво? Что же плохого тебе твой народ сделал, что ты его, как старорежимный чиновник-бюрократ, все обязательно подловить хочешь да высечь?

— Не понимаю я тебя, Борька, не понимаю. Ведь это все дичь!

— Все это жизнь народная, которая тянется веками, из века в век передает себя. Нерациональная? Ну и что же? Мало ли чего на свете нерационального — поэзия.

— Да ведь двадцать первый век на носу!

— Ну и что? Да если бы я мог верить в бога, я бы молил его, молил, чтобы все это осталось и после, и в двадцать втором, и в тысячном, чтобы люди сохранили свой язык, и образ, и обычаи, чтобы не стали похожи на живых киберов, чтобы не затараторили на каком-нибудь там машинном эсперанто, очень удобном, конечно, но чуждом нашей человеческой натуре, понимаешь? Данность! Данность не только неизбежна, она основа прекрасного. Научись хоть что-нибудь принимать из прошлого, не разрушай все до основания. Ведь культуру же мы принимаем, ложки-матрешки поняли, зауважали, мусульманам сочувствуем, а вековечные основы русского православия с его высокой и светлой моралью, со скромностью его и чистотой — под корень? Да зачем же под корень-то? Мы же не та темнота, что прежде были, сумеем разобраться, что к чему, по самым современным философским понятиям. И поспорить чрезвычайно интересно и полезно было бы, физикам, философам, богословам, уверяю тебя, только ко всеобщей бы пользе пошло. Но не о боге ведь речь, я о православии говорю как о бытовой исторической основе русской жизни. Почему в рабочих посвящают, в студентов посвящают, а в русских людей — нет? Не странно ли, не дико ли?