Ангел Каралийчев - Рассказы

— Ночевали мы там.

— Ну да. И теперь, небось, заночуете. Слушай! Как распряжете телеги да разведете костер, прошу тебя: не ходи на мекишские посиделки, не слушай ихних песен.

— Почему, мама?

Старуха-мать подошла прямо к сыну и глянула ему в лицо.

— Почему, говоришь? Не знаю, как тебе сказать. Очень ты на отца похож, каким он был в молодые годы. За поясом его дудку носишь, а на плечах — его голову.

Ненчо потянул за цепь.

— Не спеши. Дай я на тебя погляжу. Если тебе мать мила, не ходи, Ненчо, в Мекиш! Дай клятву!

Ненчо засмеялся. Осторожно погладил седую голову матери и потянул цепь. Буйволы тяжело зашагали за ним. Звякнуло большое ботало. Телега покатилась вниз по накатанной твердой дороге, прибавляя ходу, чтобы догнать остальные телеги.

Старуха приставила ладонь ко лбу, прикрываясь от солнца, которое закатывалось за облетевшую грушу, и долго смотрела, как качается тыква-горлянка, повешенная на колышке у правой боковины. Налетел ветер, поднял в воздух листву на дороге, спрятал телегу. Только ботало еще постукивало. Вот и оно заглохло. Только тогда старуха вернулась с улицы за калитку, но в дом не пошла, а побрела по опустевшему двору, остановилась под шелковицей, сорвала сухой лист, раскрошила его в руке и принялась без всякого дела ходить по току, усыпанному желтой листвой.

— Ох, нету в доме других рук! Была бы у нас молодуха — птичкой крутилась бы по дому, двор подметала, воды принесла да цветы полила — ишь они от жажды и головки повесили! Да стены бы побелила, да черными и красными цветами расписала! Вот была бы мне радость!

Теплая и смутная надежда заколыхалась в увядшей груди. Старуха нагнулась и принялась собирать хворост для очага.

На третий вечер караван остановился на ночь под разлапистым столетним орехом, что шелестел над лужайкой, низко опустив могучие ветви. Будто большая черная птица, он стоял на перекрестке среди широкой Заралийской равнины и летом манил к себе жниц, которые ходили на заработки в Загорье, а осенью — караваны, что везли зерно к морю. Этот гостеприимный старик был для путников, что постоялый двор — давал им приют и укрывал от жары.

Дед Вылко, самый старый из возниц, с сережкой на левом ухе, отпустил цепи, оставил телегу и пошел к дубу. Старик заговорил с деревом:

— Эй, дожил я, довелось еще раз увидеться. Когда я принял цепь из отцовских рук, да привел первый раз караван на это место, ты такой же старик был. А я — мальчишка. Под носом еще и пух не растет, а сам думаю — весь свет у меня в кулаке, а Черное море мне по колено. И что же стало? Не успело колесо повернуться, не успел на базар съездить да хлеб продать — а мешок годков полон. Тяжелый стал, дьявол. Буйволу не вытянуть. Ноги-то еще держат, но телега моя свои пути-дороги уже прошла. Где-то она засядет! Когда сломается, вы, — обернулся он к товарищам, — поставьте надо мной вместо креста спицы от колеса и ступайте своей дорогой. А под этим дубом остановитесь. Это не дерево, а скала, так и знайте. Его ни буря не повалит, ни засуха не высушит. Корень у него — в самое сердце земли ушел. А дело у него — встречать да провожать дорожных людей вроде нас. Вы бы, ребята, поспрошали его о своих отцах, он бы вам много чего порассказал, да говорить не может…

Буйволов распрягли, кинули им сена, развели костерок и уселись вокруг огня. Стали говорить о долгом пути, о малых селах, о сырой земле, о бедняцкой доле. Далекое поле быстро темнело. Орех еще ниже опустил ветви. Ясная синева ушла с неба. Бодро вдыхали буйволы свежесть и слушали тихие шорохи ночи, которая была уже близко. Одинокий аист взмахнул крыльями, вытянув шею, пролетел к селу, откуда доносились петушиные крики, тревожный лай собак и людские голоса.

— Сбился с дороги, — сказал чей-то тонкий голос.

— Нет, внучек, не сбился, а припозднился.

— Тебя послушать, так он весь день в поле работал.

— Аист без дела сроду не сидит. Целый день кружит по селам, спрашивает молодаек: которая хочет через год получить доброго молодца? Завтра он полетит в дальний путь за море. Счастье тому, у кого на крыше аист совьет гнездо да подарит хозяину волынку.

— Какую еще волынку? — спросил Ненчо.

— С двумя руками, с двумя ногами.

— Дед Вылко, да ведь это дело нетрудное, — снова сказал тонкий голос. — Положи на крышу возле трубы сломанное колесо, — аист и прилетит к тебе жить.

— Эх, Илия, тебе ли меня учить! Сколько я колес на крышу клал, чтобы аиста приманить! Да что говорить, моей тягобе конца-краю нет. Хозяйка моя померла и оставила меня одного, как перст. Не было у нас детей. Всем была хороша, и работящая, и кроткая, цены такой жене нет, да вот поди ты! Злому врагу такого не пожелаю — одинешеньким остаться.

— А чем тебе плохо? Ни о ком душа не болит. Что заработаешь — все твое. Пускал бы тебе в трубу длинноногий каждый год по волынке, да наплодился бы их у тебя полный угол, что бы ты тогда запел!

— Что запел бы? Ты дай их мне, да не считай — сколько. Выведу я их за ворота да пошлю в поле, руки к земле приложить. А я по бессилию и землю-то свою запустил, нет уже сил ее поднимать, как раньше.

— Оно, конечно, славно, если дом полон детей, да для этого знаешь что надо?

— Что?

— Надо, чтобы оставили мы на ночь телеги с зерном, а наутро нашли бы в каждой по торбе золота. Эх, повернул бы я тогда телегу вспять да вернулся бы домой. Ворота отопру, телегу среди двора брошу. Позову жену, детей: а ну, глядите, что вам отец привез! Эх, вот рехнутся от радости! Ага! А потом — марш в поле — ступайте землей командовать! И через десять лет бай Илия едет посмотреть сыновей. А сыновья все в городах живут, в большие люди вышли.

— Будет тебе про это, — перебил его дед Вылко, — не в деньгах дело.

— Знаю я, что тебе деньги не нужны, небось, целый горшок припрятал.

— У таких, как я, тайных горшков не водится, но нет у меня помощников, замены нету, пустая моя жизнь. Ненчо, — обратился он к молодому парню, — смотри, брат, не останься в жизни одиноким!

Ненчо ничего не сказал. Он встал и пошел к телеге; лежащие буйволы проводили его кроткими взглядами прозрачных глаз. Они светились при луне как большие звезды. Парень принес мешок, и когда набрасывал его на спину Карамана, черный труженик мотнул головой, и медное ботало трижды звякнуло. Голос его побежал далеко в темноту, будто это колокола.

Сел парень на дышло, прислонился широкой спиной к колесу, снял черную шапку. Волосы его рассыпались по лбу. В душе его поднялся стук туфель да звон расписных ведер. Зашелестела белая рубаха, хлынула ледяная вода из колодца, и в длинной колоде закачался высокий тополь. А вот и девушка, в волосах росяной цветок; она стоит перед ним потупив глаза и подает ему напиться. Он говорит ей: