Ангел Каралийчев - Рассказы

— Не могу я больше ждать.

— Мама говорит, что я еще мала.

— Ничего не мала. Пока доедем до моего села, вырастешь.

— Как не вырасти! Погоди до другого раза, когда опять приедешь. Я еще и даров к свадьбе не ткала, не вышивала. И венчального платья не шила.

— Ты сама — дар дорогой. Смотри, как налилась за это лето. Так и хочется осыпать тебя, как колос, сорвать, словно яблоко.

— И не стыдно тебе говорить такое!

Ненчо тянется отнять у нее цветок, но она не дает.

— Слушай, пташка моя, в субботу мы обратно поедем. На шее у моего буйвола колоколец висит, издалека слышен. Как услышишь его в одном краю села — выходи на другой край. Придешь? Вот и отвезу матери полную телегу добра с прибытком.

С постоялого двора слышен голос:

— Нанка-а-а! Ты что, колодец копаешь, чтобы воды достать? Ступай домой!

— Иду, мама! — девушка вздрогнула, быстро зачерпнула воды, схватила ведра и бегом побежала к дому.

Сущий козленок!

— Хоть бы белый аист завтра слетал в Мекиш! Может, Нанка увидит его и попросит волыночку — с руками и ногами!

Разгорелось Ненчово сердце. Он смотрел в темноту и видел отцовский ток. Среди тока — стог, на стогу — аист, а под стогом старуха держит передник.

— Ну, пускай его! — кричит старуха.

Радость потекла по жилам парня. Ненчо достал из-за пояса дудку, поднес к дрожащим губам. Начал веселую песню, но скоро перешел на другую, печальную.

То была не песня, а плач.

Подошел дед Вылко, сел рядом с парнем, положил руку ему на плечо.

— О чем тоскуешь?

— Я-то? Вовсе не тоскую.

— А песню завел — слезы к глазам подступают. Может, заботы у тебя какие? Хочу я тебя, Ненчо, спросить об одной вещи, только ты на меня не сердись.

— Спрашивай, дед!

— Где ты был прошлой ночью? Мы же все вместе спать легли. Ночью я проснулся посмотреть, взошла ли дорожная звезда. Ее еще не было видно. Привстал, вижу: один из твоих буйволов стоит и смотрит туда, где Мекиш. Иду к телеге поглядеть, в чем дело. Вижу — тебя нет. Скажи мне прямо, где был. В селе?

— В селе.

— Не след тебе в Мекиш ходить.

— Почему?

— Его там чуть жизни не лишили.

— Ты про отца?

— Про него. И он был вроде тебя. Помню его, будто сейчас перед собой вижу. Идет впереди каравана, цепь в руке, шапка набекрень. В котором году было — не могу сказать. Хорошее зерно отвезли мы тогда на море, выручили сколько полагается и ехали домой веселые. Подъезжаем к Мекишу, он повернул — и прямо в село. Отговаривали его — не слушает. «Я, говорит, посмотрю, кто меня остановит! Распрягу телегу у самого колодца, песню заиграю, девок соберу. Если какая понравится… Мекишане в те времена злющие ходили. Спросишь, почему? Болтали, что колодец их чертов заколдованный; мол, кто из него воды отопьет, оторваться не может. А я тебе скажу: не в колодцах дело, а в девушках. Каждая красоты невиданной. Раньше-то дорога через самое село шла, и все путники на постоялый двор заезжали. Выйдут девки за водой, а путники на них глядят да усы крутят. И то сказать: не наглядишься. Каждую осень крали из Мекиша самую красивую. Ну, терпели мекишане, терпели, пока терпенье кончилось, а потом огородили село высоким плетнем, отвели дорогу в сторону. А твой отец тот плетень топором рассек. Мы-то не посмели за ним пойти. Били его тогда в селе, убивали, да до смерти не могли убить, крепко душа в теле держалась. Еле он вырвался, без рубахи и без буйволов. Потом в постели лежал целый год. А как встал на ноги, уперся: не стану жениться, и все тут. Семь лет в холостяках ходил, потом уже встретил твою мать да гнездо с ней свил.

— А почему не хотел жениться?

— Да говорили, будто была у него одна в Мекише, опоила его приворотным зельем. Иначе с чего бы ему плетень топором рубить?

— Кто такая?

— Не знаю. Сколько я к нему ни приступал, чтобы назвал ее, — нет и нет. Скрытный человек. Мол, что было, то было, да померло и похоронено. Так он говорил, да я-то знал, что не померло, а живет и углем жжет его душу.

— Что жжет?

— Тоска по первой.

— А после женитьбы отец не заезжал в Мекиш?

— Ездил один раз, и того-не надо было делать.

— Почему?

— Откуда мне знать. Спроси свою мать. Я ее, бедную, однажды встретил на мосту, она с кладбища шла. Как заплачет, как запричитает! Мол, пропади оно пропадом то село, гори огнем! Чтоб от него следа не осталось!

Видно, признался ей старый перед смертью. Я ее спрашивал — не говорит. Ты, как домой вернешься, сам ее спроси, может, тебе и скажет. Когда мы в путь собирались, она ко мне приходила. Мол, если пойдешь в Мекиш, чтобы не пускал я тебя. Не след тебе было туда ходить!

Субботним вечером показался на дороге длинный караван. Когда он поравнялся с Мекишем, от него отделилась одна телега и повернула к селу. Караван остановился среди дороги. За телегой побежал старик, долго махал руками, но, поняв, что телегу не остановишь, вернулся назад.

На следующий вечер колоколец Карамана зазвенел у Ненчовых ворот. Старуха-мать вскочила, выхватила из очага головню, зажгла лампу и, прикрывая огонек ладонью, вышла встречать сына.

— Иди, мам, посмотри, какой я тебе прибыток привез!

Старуха подошла к телеге, подняла лампу повыше и обмерла: в телеге прямо и неподвижно сидела молодая красавица.

Ненчо бросил цепь и схватил морщинистую материнскую руку, чтобы поцеловать ее. Девушка не знала, куда девать глаза от стыда.

— Откуда привез?

— Из Мекиша, мама.

— Из Мекиша?

Сверкнули глаза у старухи. Заблестели монетки в ушах девушки.

— Как тебя звать, дочка?

— Нанка.

— Чья будешь?

— С постоялого двора.

— Уж не дочка ли Русаны-хозяйки?

— Ее.

— Матушки, пресвятая богородица, до чего дожить привелось! Что ты наделал, Ненчо! Что ты наделал! Не говорила ли я тебе: не ходи в Мекиш! Ведь эта красавица, твоя невеста — родная сестра тебе!

Как от удара, покачнулся парень. Девушка окаменела. Мать заплакала. Все трое не знали, куда деться.

В селе Айдуду держали рослых вороных коней. Бывало, мчится такой конь по полю, буйную гриву ветер развевает, копыта выворачивают комья земли — каждый с колодец. У деда Минчо Крайнего коня не было. В молодости он еще кое-как сводил концы с концами. По осени ссыпал в амбар зерно — каждое с кизиловую ягоду. Но нужда крепко придавила его, и теперь в опустевшем дворе бродили чужие куры. А по вечерам соседские козы перепрыгивали полуразвалившийся плетень и обгрызали тоненькие ветки вишен в заброшенном саду. В кустах стоял, опустив голову, Серый — старый тощий осел, единственное живое существо, которое осталось у деда Минчо на всем свете.

Последней надеждой старика был его двадцатилетний сын. Два года назад он поцеловал морщинистую отцову руку и ушел за Родопы, а в прошлом году июньским вечером вернулся из города куцый Лазар и остановил свою тележку у дедовой калитки. Глухо позвал: