Ангел Каралийчев - Рассказы

— Ночью подумаю, а завтра увидим. Жалко ведь, больше ничего у меня не осталось на белом свете!

Вьюга поглотила сгорбившегося от холода старика. Пышо закрыл дверь корчмы, подпер ее топором, задул свечку и пошел в теплую горницу, где уже спали его домочадцы.

Долго добирался дед Божил до своего жилья сквозь снежную бурю. Войдя в темный дом, он стряхнул с себя снег, ощупью добрел до холодного очага и сел думать. Скоро голова его ушла в плечи. Мыслями дед Божил перенесся в прошлое, перевалил хребет лет и оказался в далеком селе, над которым стоял красный месяц. Дул теплый осенний ветер. Старик пошел по улице к сельской площади и там застыл как вкопанный. Перед ним выросла виселица из тесаных бревен, на ней качался рослый, сильный человек с длинными висячими усами, в серой холщовой рубахе. В ногах повешенного лежала черная шапка, а на шапке блестел золотой львенок.

— Батя, — глухо прошептал старик и задрожал всем телом, — это я, твой Божил…

И старик увидел себя таким, каким он был в тот день…

Босоногий мальчонка, пробравшись на площадь через соседские огороды, с ужасом смотрит на мертвеца, потом бросается к нему, обнимает за ноги, целует их…

— Батя, это я, твой Божил, слышишь?

Но мертвый не слышит, не отвечает. Тогда испуганный мальчишка, оглядевшись, хватает черную шапку и исчезает в ночной темноте…

Слезы душат деда Божила. Он утирает их рукавом и затихает. Ветер бьется в ветхие стены, надувает пузырем бумаги, которой заклеены окна. Над селом стоит стон, будто кто-то зовет на помощь, будто где-то бьют в набат…

Проснувшись на другой день, старик поглядел в окно и увидел, что снегу навалило по грудь. Зима шутить не любит!

— Эх, будь у меня теплый тулуп, да сапоги, да телега дров! — вздохнул он. — Развел бы я огонь, да разулся, да постлал бы тулуп в углу возле трубы. Эх, мамочки! Огонь трещит, искры в трубу летят, а я лежу, греюсь да потягиваюсь… Прав Пышо, придется ехать в город. А не поедешь — он ведь по-другому заговорит: скажет, нет хлеба, и все тут…

Верно, у них с Пышо уговор: корчмарь будет давать старику хлеб, пока тот жив, а когда умрет — Пышо возьмет дедов дом и двор, где даже плетня нету. Ведь он, собака, что захочет, то и сделает, вдруг возьмет да скажет: «Нету хлеба! — и не даст.

Дед Божил, решившись, пошел в кладовушку, вытащил из-за пояса ключ от сундука, отпер его, ощупью нашел, что искал, и опять задрожал всем телом.

Пышо отсчитал старику двадцать пять левов на билет, а на прощанье сказал:

— Ты гляди, купи себе еще и шарф потеплее, шерстяной, вот и закутаешься как следует. А мне привези газетку, новости почитать. Стосковался я по газете. Разве мне место здесь, в этой глуши, да что поделаешь — судьба…

В полдень дед Божил стоял перед лавкой золотых дел мастера. Он долго оббивал снег с царвулей, потом нерешительно постучался. Ему открыл сам хозяин — плотный человек с толстой золотой цепью поперек живота и в блестящих башмаках со скрипом. На пальцах у него блестели кольца.

— Чего надо? — спросил он.

— Дело у меня…

— Какое? Подарки к рождеству покупаешь?

— Нет. Продаю одну вещицу.

— Что за вещица?

— Герб золотой. Когда мы дрались с турками, я его на шапке носил. Я был в чете капитана деда Николы, которого убили под селом Колиби. Слыхал про такого? Капитан Никола, про него и песня есть, должен ты его знать. Я у него знамя носил. Жалко, помер Пеньо-сорвиголова из Лясковца, он бы тебе рассказал про меня. А львенок-то еще с бунтовных времен, его носил мой отец, Иван Божилов. Старый комита, которого турки среди села повесили. Ты, небось, слышал про него. Это мой отец. От него-то мне львенок и достался.

— А зачем продаешь? — поинтересовался хозяин.

— Нужда заставляет, сынок, куда денешься! Такая нужда — дальше некуда. Как выпал большой снег — и огня в доме развести нечем. Прошлый год научили меня добрые люди: подай, мол, прошение царю. Напиши, кто таков дед Божил, про бедность свою скажи, про то, что бунтовного льва имеешь… Может, дадут тебе какую пенсию…

— Ну, а ты написал?

— Как не написать, написал. Адвокатин с меня пятнадцать левов взял за это.

— А царь что?

— Да ничего. Ему и горя мало, что какой-то дед Божил из села Опыка последней рубахи лишился и от холода зубами стучит.

Старик полез за пазуху, достал платок, осторожно развернул его и подал хозяину маленького золотого льва с потемневшими гнутыми лапами и дыркой вместо глаза.

Хозяин взял вещицу, надел очки, осмотрел ее с одной стороны, с другой, постучал по ней ногтем и сказал:

— Ты, дед, обознался.

— Как так?

— Это не золото.

— Что ты? — старик даже рот разинул.

— Не золотой герб, говорю! Жестянка!

— Что ты такое говоришь? Как это может быть…

— Ломаного гроша не стоит, выкинуть на помойку — и вся недолга. Зря ты на билет тратился да в такую даль ехал. Ты из какого села-то?

Дед Божил ничего не ответил. Поморгав, он взял львенка, осторожно завернул его в платок, как вещь бесконечно дорогую, спрятал за пазуху и вышел на улицу.

Хозяин засмеялся ему вслед:

— Ты бы прежде, чем по холоду в город тащиться, показал его в селе человеку, который хоть раз золото в руках держал…

На улице несчастный старик долго стоял, не двигаясь с места, и смотрел на высокие снежные холмы. Горько было у него на душе.

Значит, вот оно как! Ничего у него не осталось, кроме могил на кладбище да памятки от отца. И эта его последняя радость и надежда не стоит ломаного гроша! Жестянка! Как же может львенок быть жестянкой!

Денег на обратную дорогу у него не было, и старик решил вернуться в Опыку пешком. Выйдя за окраину, он побрел по равнине. Внезапно дорога затерялась в сугробах. Куда теперь идти? Старик пошел по глубокому снегу, но скоро быстро устал и присел отдохнуть.

Скоро злая вьюга снова обрушилась на холмы и занесла его снегом…

— Уплыла землица! — с трудом выговорил дед Адам, глядя вслед мерильщикам.

Молодой учитель, подвернув штанины, шагал по росистым хлебам, а вслед ему с шипеньем ползла по земле железная лента. Кривица, плотный и самодовольный хозяин машинной мельницы в Асеново, крикнул:

— Не так ведешь, учитель! Неправильно меряешь! Больно велика у тебя получилась эта нива! Глубоко руку в мою мошну запускаешь! А ну, перемерим еще раз!

Кривица с кряхтеньем нагнулся и взялся за другой конец рулетки. Металлическая лента свистела как утка, что защищает своих утят. Он тоже вошел в хлеба и пропал, за ними — только голова плыла поверху, как тыква над зеленой водой.

Дед Адам безнадежно махнул рукой и отошел в сторону — чтобы не смотреть. Он сел под грушей, что стояла на меже, достал из кармана платок и стал тереть лицо, по которому время провело глубокие борозды. Шелестели высокие колосья. Старик беззвучно говорил: