Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

Кроме аманатов в остроге жила желтоглазая иноземная девка Санкай. Казаки взяли ее в плен, когда ходили на бурятов, или, как их тогда называли, братских людей, войною. По совету всего войска Санкай пожертвовали в соборную церковь для продажи на церковные нужды, но цену за нее священник и церковный староста заломили небывалую. Санкай, прилежно работая днем в соборе, спать уходила в избу к аманатам, среди которых были и ее соплеменники.

Она любила по утрам встречать солнце, может быть, потому, что оно вставало из ее земли. Она радостно била в ладоши, приветствуя его скользящие по куполам собора первые лучи.

Санкай было не более четырнадцати лет. С крохотным носом на плоском, что блин, лице, худенькая, как хворостинка, она прогуливалась по острогу. Поначалу боялась подходить к работавшему Куземке. Но уже на другой день осмелела, приблизилась к тальниковому тыну захода, опустилась на корточки, и Куземко успел хорошо разглядеть ее. На Санкай ладно сидел бордовый халат с длинными рукавами, они заканчивались плисовыми, похожими на воронки, обшлагами. На голове была остроконечная шапка с бархатным околышем. Как все братские женки, она носила штаны, заправленные в сапожки с широкими голенищами и загнутыми носками.

При первом же взгляде на Санкай Куземко пожалел ее: тоща, мала ростом, дитя да и только, а девку забрали от семьи, увезли к чужим людям в далекий чужой город. На пугливом лице Санкай он прочитал печаль. Как пойманной в силки пташке, хотелось ей на свободу, да разве могла она убежать отсюда! И знала ли, куда ей бежать, в какую сторону? В тайге запросто заблудиться, встретиться со зверем или угодить в болото и сгинуть — тайга беглецов не любит.

Порхнула Санкай к тыну и глазами и сросшимися бровями заиграла, наблюдая за Куземкой. Не смутила, не оттолкнула ее жижа вонючая, которую все черпал и относил за острожную стену Куземко. А когда он поскользнулся и чуть не свалился в бездонную яму, Санкай показала ему белые зубы и что-то зачастила по-своему. Но Куземко иным языкам не обучен, ничего не понял он из торопливого бормотания девки.

К исходу четвертого дня работы, когда Куземко притомился и, опершись подбородком на лопату, отдыхал, заход придирчиво осмотрел Васька Еремеев. Остался весьма доволен и строго предупредил:

— Еще почистишь у воеводы. И моли Господа Бога, что так отделался.

Парило. По острогу то и дело пробегали пыльные вихри, вздымая высоко к небу солому, щепки и прочий мусор. Куземко с любопытством встречал их и подолгу следил за теми вихревыми столбами. Он еще сызмальства знал, что если бросить острый нож в самую середину столба, то лезвие враз обагрится черною кровью ведьмы. Правда, сам Куземко никогда не видел ведьминой крови на своем ноже, сколько ни бросал, а вот другие хвалились, что были очевидцами тому редкому чуду.

Васька Еремеев вышел из съезжей избы последним, постоял на крыльце, словно к чему-то прислушиваясь, и заспешил к себе домой. Воротник Оверко Щербак следом заскрежетал железом, закрывая на пудовый замок Спасские ворота. Начинался обычный для острога аманатский час, когда заложники выходили на прогулку. И они вскоре появились. Старую беззубую и морщинистую татарку вели под руки ее родичи — мужики в синих и бордовых длинных чапанах, какие носили братские люди, в нарядных высоких шапках с кисточками. Из-под шапок у мужчин спускались на спину длинные косы, как у женок, чему не переставал поражаться Куземко.

Следом за этими тремя вышли на прогулку еще двое братских в совсем богатых халатах, отделанных по бортам и внизу золотистой парчой. Наверное, это были какие-то «лучшие» князцы, ибо даже старая, беззубая татарка относилась к ним с подчеркнутым почтением: часто кланялась и отводила взгляд, не смея смотреть им в глаза. Последним из тюремного двора вышел молодой, невысокого роста, испитой парень, его Куземко накануне видел с Санкай. Девка радостно встретила парня у соборной церкви, и они тогда долго вполголоса говорили о чем-то, то и дело поглядывая в сторону съезжей избы. Куземко подумал, уж не побег ли они готовят. Но если отчаятся на такое подлое коварство, пусть тогда бранят самих себя. Куземко — стреляный воробей, его не проведешь, ему не хочется ненароком отведать Гридина кнута или батогов.

На этот раз Санкай долго не показывалась. Аманаты вдоволь нагулялись, вот-вот их должны были завести обратно в тюрьму, а Санкай все не было. Привыкший к ее прогулкам в этот час, Куземко поглядывал на соборную паперть. Туда же время от времени смотрел и парень-аманат.

Санкай появилась совсем не оттуда, откуда ее все ждали, сегодня она работала на воеводском дворе, и ее только что отпустили. Она не подошла ни к кому из аманатов, словно их здесь не было, а с крыльца прямиком направилась по тропке к Куземке. Казак, стоявший у съезжей избы на карауле, покачал головой и басовито рассмеялся:

— Встречай, гулящий, блудную девку. Зрю, пристала она к тебе, что репей к кафтану.

— Не вопи, а то слопаешь оплеуху, — грозно предупредил Куземко.

— Что в ней корысти: не голенаста и не бедерчата, — не унимался караульный казак.

Санкай быстрой ласточкой стриганула к Куземке и с волнением стала что-то говорить ему, что-то показывать на длинных пальцах. Он никак не мог ее понять, и тогда она, досадливо махнув рукой, позвала парня-аманата. Парень словно ждал ее жеста: он торопливо подошел, но тоже ничего не объяснил Куземке, только несколько раз кивнул на открытый лаз в острожной стене, и Куземко понял, что Санкай просится наружу.

— Нет, — решительно затряс он головой.

Тогда Санкай мигом выхватила из-за обшлага своего халата зеленый платок из тонкого шелка, одним взмахом развернула его, приблизила к Куземкиным голубым глазам, будто невидаль какую:

— Хадак.

И прежде чем он успел рассмотреть дивный платок или сообразить что-нибудь, Санкай рывком накинула хадак ему на глаза. Когда же он отбросил платок вместе с ее рукой, парня уже не было рядом. Парень перемахнул заходную яму, выскочил в лаз и, распугивая на юру черное галочье, кинулся по изволоку в прибрежный тальник.

Казак у крыльца съезжей встрепенулся и загорланил:

— Братский убег! Кар-раул!

Крику тут же отозвался гулкий выстрел на площадке Спасской башни, а минуту спустя гневно ударил тяжелый набатный колокол собора, призывая служилых к оружию.

Киргизская земля начиналась у заоблачного Саянского камня и уходила далеко на север по Енисею, по Белому и Черному Июсам. Всхолмленная дикая степь, вдоль и поперек исхлестанная речками и ручьями, была одним огромным пастбищем для скота, по нему веками кочевали киргизы и подвластные им племена и роды. Круглый год под присмотром пастухов, а то и без присмотра кружили по степи табуны, стада и отары.