Василий Аксёнов - Малая Пречистая [litres]

– Все это знают.

Отпрянул дядя Саша от изгороди. Вышел вскоре из ограды на улицу.

Выступает за ворота и тётя Луша. Руки в боки уткнула и говорит:

– Пчёл надо составлять, а он направился куда-то! Тока ещё не расфрантился.

– Ты погляди, погода-то, прынцэсса… Я ненадолго.

– И чё погода?.. Как погода. Ещё ревизию не делал… Скоро прояснит. Ветер вон – чуишь? А пчёл положено составить. Осенины, – говорит тётя Луша. – Старое бабье лето закончилось – пора.

– Обдует, обыгат – завтре и составлю. А сёдни злые есчё будут. Осердятся – покусают.

Пошли Гриша с дядей Сашей. Чуть не под ручку. Скрылись в Гришином балке. Дверь в нём была открыта – затянули.

– Холера, – говорит тётя Луша. – Покусают… Тебя, пьяницу, загрызть мало. Скормить мядведю… Может, тошшой-то што, дак есть такого не станет – побрезгат… Ну, тока пусь он мне заявится… Космы-то выдеру седые… Гуран несчастный.

Смотрит на меня тётя Луша, смеётся.

– А ты-то с ними не пошёл чё? – спрашивает.

– Да вот, дрова надо стаскать… успеть до снега.

– А чё уж снега ждёшь?

– На всякий случай.

– Люди вон делом занимаются, а мой… Приди вот тока, лихорадка. – Потыкала палкой в воздух – сердито. Стоит. В одной руке палка. Как посох. Другую – в бок себе уткнула. Не смотрит в сторону балка. Куда-то. Думает о чём-то – похоже.

В Городском краю показалась «Нива». Та, не та ли? Белая. Свернула с асфальта. Направилась в сторону Межника. Та, значит. Вряд ли охотники или рыбаки – хоть и пятница – не вёдро. Та – с этим бампером-то – как у танка. И ждал сегодня. Не было уже неделю. Обычно в это время дня. Туда на чём ещё, на «Ниве» только. Сердце колотится – она.

После дрова дотаскаю. Перерыв надо сделать.

Пошёл в дом. Нагрел чаю. Пью. Дую. Обжигаюсь. Отец ругался на такой, любил чуть тёплый. А матери – той только кипяток. Чай они вместе и не пили. Порознь. Она – с конфетами, подушечками. Он – если стряпанное что-то есть – со стряпаниной, а если нет, тогда простой.

Постучались в дверь.

– Да, – говорю.

Входит.

Надежда. Младшая дочь Веры.

– Здрасте.

– Здрасте. Ты чё? – спрашиваю.

– Мамка послала, – говорит.

– Зачем?

– Полы помыть.

– Ну, удирает, утворяет… твоя мамка. И сам бы помыл. Мой, – говорю. – Вода нагретая в подсобке… скотине ставил. Да я и сам бы. Помыть-то – трудно ли.

Сходил в подсобку, принёс ведро горячей воды. Дал Надежде тряпку.

– Можно, дядя Серёжа, пока полы мою, телевизор включить? – спрашивает. – Чтобы не скучно.

– Тебе чё, скучно?

– Нет.

– Включай.

Включила Надежда телевизор. Новости передают. Сообщают про Калоева. Помню, убил кого-то за границей – про этого. Будет отпущен.

Пошёл я на улицу. Чтобы Надежде не мешать.

Дрова таскаю.

Вышла из дому Надежда, вылила из ведра в лог грязную воду.

– Всё, я помыла, – говорит.

– Во всех избах?! И в спальне?

– В спальне чисто, там не стала.

– Спасибо, – говорю. – А мать придёт, я отругаю.

– Сёдня не придёт. Завтра.

– Знаю.

Ушла Надежда. Забавная. И на Степана вроде походит, в ихродову, в стародубцевскую, но работящая. Бывает. Всех дочерей к работе приучила Вера. Всегда за ней – как лоскутки. Степан – тот тоже неплохой, пить только начал. А с этим так, или уж пить, или работать. А кто и так, пока не выпьет стопочку, и за работу не возьмётся. Да хоть Арынин вон, к примеру. Тому стакана будет мало.

Дрова унёс под навес. Вернулся.

Вываливают из балка Гриша и дядя Саша. Не один за другим – разом. Как братья сиамские. Будто срослись, пока выпивали. На этот… как его там… брудершафт. Не расцепляются. Поют на два голоса. Двадцать второго июня. Ровно в четыре часа. Один в лес, другой по дрова. Зато громко – в ельнике, пожалуй, их слышно.

Тётя Луша, с палкой в руке, стоит возле ворот. Внимательно, из-под ладони, присматривается к поющим. Как будто слышит их, а разглядеть ещё не может.

Подошли певцы ближе. Умолкли.

Тётя Луша замахнулась на них палкой.

– Ух, – говорит, – взяла бы вот обоих отходила бы. Волки и волки ненасытные. Зачем вот пили?

– За столом, – говорит дядя Саша.

– Какой там стол! – говорит тётя Луша. – Поди, за чуркой.

– На сюрках, но за столом, – подтверждает Гриша.

– Пойду, – говорю, – зароды проверю. Пролило, нет ли. Гриша, дай ружьё. Рябчики, может, попадутся.

– Нет у меня рузья, – говорит Гриша.

– Куда делось?

– Пропил.

– Кому?

– Грисе Фоминых.

– Да у того своих… как у дурака фантиков.

– А вот позарился… Хоросая была двустволось-ка. Тульская. Век отслузыла. Бой был – не надо было салиться…

– По воронам, – говорит дядя Саша.

– Я из неё столько соболей нассолкал, сколько… – не договорил. Икать начал.

– Возьми моё, – говорит дядя Саша. – Тока патронов к яму нет… не отыскал их. А вон у Миши-то… Десантника.

– Ладно, – говорю. – Без рябчиков обойдусь. Рыбы наемся.

– Ну, чё, Гуран, по-моему, дождёшься, – говорит тётя Луша.

– Да уж дождался, мила ты моя, – говорит дядя Саша.

– Вы уз при мне не подеритесь, – говорит Гриша. – А то я сыбко не люблю, когда воюют… музсы-на с зэнсыной… а муз с заной когда – особенно. Хос и быват, что и смесно. Сясто и мне, как третьему, перепадало…

– А ты не суйся, – говорит тётя Луша, – не будет и перепадать… Драться-то не стану, а вот ослопом садану – не поздоровится.

– Как пыль из ковра выбьет.

– Поговори мне!

– Ух, Кержа-ачка. Мало цари вас колотили… и мне некогда.

– Парень, приди только домой…

У Чеславлевых опять кричат.

Вышел за ворота Миша. Говорит:

– Ну вот ничё ей не скажи! Сразу и в слёзы.

Спустился я под угор. Пошёл в сторону Култыка, где стоит мой зарод. Один из трёх. Самый маленький. На осень.

Тучи поредели. Прорвались. Как прохудились. Миша и впрямь, глазами-то, их будто процарапал.

Ветер не поменялся. Оттуда же – с севера. Какой и был – не настойчивый. Набегами. Как лазутчик. Стало в разрывах видно голубое небо.

За те два большие зарода, на дальней, Нестеровской, полине, – ничуть. Сели за вёдро, уплотнились. А за этот, маленький, на ближнем, ещё отцом в горельнике разделанном, покосе, волновался. Думал, насквозь его пробило. Залез в остожье, тут же и проверил. Со лбов – сухой. С боков – тоже. Мокрое сверху только – на ладонь. Обыкновенно. На пустом месте стоит – не под навесом. Обдует ветром – за день, за два ли. Если до снега будет передышка, лить если перестанет. Когда метал его, этот зародчик, дождь начинался. Завершивал второпях. И растянул его ещё, не рассчитал. Занизил. Не крутобокий получился. И на вершине – седловина. Постоял – образовалась. Но ничего вот, обошлось. Сено – не лист, пырей, не мелкое – поэтому. Заботой меньше. Сразу от сердца отлегло. Не надо будет перекладывать. Мороки много. Остожье разбирать да заново его загораживать. И сено высуши теперь попробуй – не июль, даже не август. Ночи холодные, уже не загорит, можно не беспокоиться. По первоснежью привезу. До декабря хватит. Если не баловать, как я, и на подстилку не валить излишне. Раза четыре съезжу на коне-десять копёшок в нём, в зароде-то, – и вывезу. Хоть и сметал его на берёзу – под трактор. Это ж ходить к ним, к трактористам, кланяться. И денег выложи… немало. А тут делов – и часу не потратишь. Ялань вон видно через ельник. Больше уйдёт на развороты, чем на езду. Из-за солярки – дорогая. Да на коне – куда уж лучше. Сам по себе, никто не подгоняет. Можно не весь. По возу в день. И в огороде же стожок – как загоню во двор, на первое-то время. Дурнина, правда. Лебеда. Есть будет нечего – смолотят.