Василий Аксёнов - Малая Пречистая [litres]

И деньги… тоже не рисую. Станок печатный не завёл. Может, и следует. Подыщется в подполье место. На рыбе только – не надёжно. Сачком её бы в речке черпал. Ловится, хорошо. А не клюёт когда, тогда что делать?.. Грибы да ягода? Да черемша? Здесь не продашь, на рынок в город ехать надо. Сидеть на рынке не умеем, никто из нас не торговал. Ни из Черкашиных, ни Патюковых… И на кого скота оставишь?.. Какой тут, кроме-то, в Ялани, заработок?.. Раньше пошёл бы лесником. Сейчас – инфаркт заполучить. Да и лесник – Десантник уже занял. С горя не пьёт – инфаркт ему не угрожает… Ну, летом-ладно, а зимой?.. Да иногда сестра немного вышлет… Той и самой там нелегко. Дескать, хватает и с лихвой – по инвалидности ей платят…

Чуть ли не тысячу за них отдай – за два зарода… Этот, возьму коня, и вывезу, решил уж. А с дядей Сашей щукой расквитаюсь. Любит солёную. Под медовуху. Её поджарь – так тоже вкусно – свежую. Наша, кемская. А вот кетская, говорят, та – как полено. Обской бассейн.

Опоры из-под зарода вытащил – больше не сядет, набок не пойдёт. Чтобы потом под снегом не искать их. Сложил возле изгороди, в угол. На следующий год понадобятся. Может. Может, и нет, но всё равно – среди покоса их не бросишь, – буду косить ещё, не буду ли. Будет другой кто – помешают.

Встал на колени, склонился. Залез рукой под зарод, с той стороны, где комель у берёзы. Вытянул ружьё и пакет полиэтиленовый с двумя патронами. Пуля и дробь третьего номера. Чуть оржавело – волгло от земли. И отпотело. Обтёр тряпицей, в которое оно, ружьё, было завёрнуто. Тряпицу сунул под зарод. Внутри-то – смазывал – не беспокоюсь. Но разомкнул и заглянул в стволы – сверкают.

Той хоть обратно отправляй, сестре-то… Стыдно. Мужик – от женщины-то получать. Ну, как ты? – спрашивает – там?.. Как… отвечаю ей… Нормально.

Вылез из остожья. Отнёс опоры на опушину покоса, оставил их возле валёжины, на которой в сенокос перекуриваю и чаёвничаю. Вдруг пригодятся. Таловые – не берёзовые и не осиновые – за зиму не сгниют. Пять-то лет ещё потерпят.

Пошёл в осинник. Близко тот, шагах в пятидесяти. Чтобы тут, на пустоплесье, не маячить. Мало ли. Хотя и вряд ли кто сейчас в лес направится, – пока мокро-то. Обрызнет с каждого сучка. И по траве брести – только в болотниках. Ни грибов уже, ни ягоды. Рябина. И ту брать будут после заморозков. Сколько её вон – ветви ломятся. Кругом рыжеет – веселит. Дрозды пока не обклевали. Им и черёмухи с избытком. Та должна быть сладкой, спелой – во рту от неё уже не вяжет. Есть здесь одна, возле покоса, можно попробовать. Но не сегодня. Как-нибудь. Она додержится до снега. Отец на нем, этом кусте, и набирался. Любил он молотую, в пироге. А мне её и даром вот не надо. Ни в пироге, ни к чаю с сахаром со сливками. С куста сорвать – люблю такую.

Осинником прошёл.

Редколесьем.

Спустился в распадок. Густым пихтачом направился к Межнику.

Промок сразу до нитки. Но не беда: иду – разгорячился. Сапоги не распустил, и в них вода со штанов набежала – отмечаю это – хлюпает.

Охотился здесь раньше. За мелким зверем – белкой, колонком, за горностаем – веверицей, как говорит Арынин. Рысь как-то видел. Не добыл. Выдру выслеживал, да тоже неудачно. Стрелить в неё стрелил, но не попал. В ручей нырнула – и с концами. Хоть и вода прозрачная, но не нашёл. Живёт она здесь, знает, как укрыться. И был в тот раз я без собаки. Может, и попал. Недошеверёдно, как говорил отец. Так и Арынин говорит. Такое слово. Без вреда – значит – без раны. Так, по смыслу-то.

Сопки в папоротнике – коричневые. Не сник папоротник от дождей – топорщится. Как молью валенок, источены сопки барсучьими норами. Полно их здесь. Никто не добывает.

Иду, вспоминаю, как охотился когда-то за ними, за барсуками, дымом выкурить из нор пытался, а на уме мать.

Та так всегда меня учила:

Прежде чем что-то начинать, сын, взяться за какое-нибудь пусть самое маломальское дело, обратись, мол, за благословением к Господу. Или к Богородице – чутка и Та, дескать, до нас. Не принимайся без молитвы ни за что.

А чё молиться, если я в Него не верю? В Бога. И уж подавно – в Богородицу. Вовсе уж непонятно. На всякий случай? Не умею. Лучше уж так – сосредоточиться и взяться. Сам не можешь, Бог тебе не помощник, если и есть – ты кто Ему? Сын или брат? Или знакомый? Как муравьёв нас, миллиарды. Сто-питсот, как говорил сынок. Вовка. Кто как, кто – Володька. Благослови-ка каждого. Немыслимо. Прав был отец: всё бабьи сказки. Никнет ум у старых – поэтому.

Да и начал уже давно, с самого начала. Думать. Плановать.

Перед глазами. Будто кино единственное – повторяют. Другого нет как будто – нечего смотреть.

Рано утром. Двадцать первого марта. Выгребаю из ограды снег. Много за ночь тогда выпало. Устал. Стою с пехтом среди ограды – отдыхаю. Воздух благостный – дышу. Синева тёмная – вглядываюсь. Тася выходит из двора. Говорит: у нас бычок, мол, народился. Мартом его и назовём. Март, Март… Как-то неловко выговаривать?.. Пусть будет Март, раз назвала.

День уже не короткий. Пополам с ночью в сутках. Но и он к концу подходит.

Я в стайке. Закуток для телёнка делаю. Бодать его корова сразу начала. Нельзя их вместе оставлять – забодёт до смерти. Сосать давала бы, забочусь. Тёлку-то выкормили сами – три раза в день ходили к ней с бутылочкой.

Тася заглядывает в стайку и говорит:

Я достирала, мол. Поедем с Вовкой полоскать.

Куда, на Кемь, мол?

На Бобровку. К Кеми от нас дорогу завалило.

Ну, дескать, ладно.

Санки достань нам из-под стрехи.

Утром ещё убрал я их туда – снег мне мешали выгребать.

Достал я им санки. Помог ванну с бельём из бани вынести да на санки её устроить.

Володенька. Стоит, в бурой шубке, с поднятым воротником, шарфом красным обмотанный. Хоть и мороз сбавил. Снег густой валит. Горло застудил он, шарфом поэтому и утеплился. Пошёл бы так, да мать не разрешила. Проболел неделю, дома сидел, по улице соскучился. Глазёнки блестят – улыбается, значит. Папа – говорит мне. Вовка – отвечаю.

Вышли они за ворота. А я – опять в стайку.

Уж и загородку сделал, бычка туда запустил, а их нет.

Дров в избу натаскал. Воды накачал из колонки – в дом, для питья, и для управы – в подсобку.

Беспокойно. Душа не на месте.

Оделся. Вышел за ворота.

Вижу: идёт к нам кто-то. Гриша Мунгалов. Торопится.

Он и привёл меня на место. Под горой сразу, не доходя с полкилометра до Бобровки.

Санки сломанные. Ванна опрокинута. Бельё мёрзлое вывалилось из неё – грудой.

И они лежат друг возле дружки. Снегом уже припорошены. Неестественно.

И шарф… как этот… знак-то восклицательный.

И показалось мне, что закричал я. Закричал, наверное. В сердце. Об этом после уж подумал. Может, и вслух… Да в этом разве дело. Криком, поди, и поперхнулся. Снег-то валил – и снегом, может. Кричал – раз Гриша в руку мне вцепился.