Василий Аксёнов - Малая Пречистая [litres]

Только – след от самолёта. Чёрно-розовый. С края на край располовинил небо. Не развалилось бы – звенит от стужи.

Сейчас пока ещё нормально. Градусов тридцать – тридцать пять. На ходу-то-даже жарко. Так в целик-то вот ломиться. По пояс снегу. Где и глубже.

И не по-пляжному одеты. А как в доспехах.

«В ямщину будто собрались… столь на себя-то на-здевали. Ну, чё там… голым не подашься. Оно – конешно. Не у негров».

Ох, и смешной он, этот дядя Вася. Глаза у него… как плошки. Ещё, с испугу будто, их всегда таращит. Хоть на кого, хоть на тебя. На что-то, может, их и щурит. Голубые. Вокруг морщинки – как лучи. Брови косматые, белёсые. А борода зато каштановая. С проседью. Вся вон в сосульках. Как у Конюхова. Путешественника. По телевизору показывали. Зубов во рту мало. Совсем ли нет. Один – передний. Как-то ещё и сохранился. «Хоть и шатат-са, – жалуется, – сволочь». Зовут его, дядю Васю, в Ялани Дедушка Ау. Ау и есть, очень похожий.

Это – мультфильм-то. Ещё роднёй далёкой мне приходится. Да и фамилии у нас с ним одинаковые. Сотниковы. Из местных оба мы, из коренных. Был у нас Сотников какой-то – прадед. А может – сотник.

Смешной, конечно, дядя Вася.

Сидим летом с ребятами на брёвнах. Маленько распивам. Идёт мимо. В чёрных трико, в красной майке. В домашних тапочках. На голове белая панамка. Детская. Загорелый. Мы его приглашам: «Эй, дядя Вася, подходи. Выпей с нам чарочку. Перекури. Петруху вон поздравить надо». – «Нет, ребята, – говорит дядя Вася резко. – Не пью. Не курю. И вам не советую». Скрылся за углом – к Плетикову подался зачем-то. К деду Серафиму. Умер тот нынче осенью. Похоронили… Ну, мы сидим. Маленько это… У Петьки Вторых сын родился – ножки тому и обмывам. Хоть и на солнце – припекат нас, малость разморило. Прошло минут двадцать – тридцать. Полчаса. Глядим, выруливат он, дядя Вася, из-за угла. Пьяной-распьяно-ой. Без панамки – забыл в гостях её, наверное, – и с беломориной во рту… дым от него, от дяди Васи, как от паровоза. И хитро-хитро чё-то лыбится… Но и на этот раз не подошёл к нам. Так «объегорил».

Бредём, мне в спину всё бурчит. Уши у меня под шапкой, и на ходу ещё – что там бормочет, не расслышу. Поворачиваюсь к нему.

– Ну, чё ты? – спрашиваю. – Устал?

– Ну чё, чё, – говорит мне дядя Вася. – Молись.

– А чё молиться-то?

– Да чтобы не замёрзнуть.

– Мы почему замёрзнуть-то должны?

– Вот де дурак-то дак дурак… И не заметишь, как замёрзнешь. Знаю я это…

– Мы же идём-то, шевелимся.

– Ну дык пока… А где присядем.

– Когда присядем, уж тогда… если уж надо.

– Вам, молодым, как втолковать-то?.. Да бес так спутат всё в мозгах, не собразишь, как и присядешь, как и замёрзнешь, не почувствуешь.

– Ну, ты наскажешь.

– Вот де горе… Иди тогда, не оборачивайся. Башкой-то вертишь всё… как филин. Прямо, сказал тебе, шагай. На ту таёжку.

Тут пошагаешь. Ноги еле тащишь.

– Я не на лыжах.

– Хе – на лыжах!

– Ну дак а чё?

– Да ничего.

Не могу говорить. Губы у меня от мороза – как эспандер. Резиновый. Круглый, кистевой. Только тот сжать трудно, а их мне – разжать. Отерпли. У дяди Васи в бороде они – им и теплее. Я – «скоблёный».

Лес в куржаке. Как дядя Вася говорит: «В опоке». Без ветра – тихий. Стоит – будто замаскировался. Чтобы мороз его не отыскал. Отыщет.

Ронжа одна – таёжная сорока – на всю округу растрещалась. Нас провожает, любопытная. Медведя бы преследовала так же – оповещала б всех о нём. Тот, слава Богу, спит в берлоге.

Пусть выдаёт. Теперь нас это не волнует: сегодня, точно, отохотились. Уж до ночлега бы добраться.

И хитрован же дядя Вася. Как свои пять пальцев, знает эту местность. «Тут, – говорит, – я первым пойду. А дальше – ты. Когда устанешь, поменямся». Он вёл по ровному, в низинке. Как мне идти вперёд – гора высокая. В гору-то вовсе тяжело уж. Так каждый раз, пока бредём.

И этой осенью, картошку уже выкопали, прихожу я к нему. Сидит он, дядя Вася, на крыльце. Лыжину камусом обшивает.

– Пойдём, – предлагаю, – добудем зверя. Гон у него. Возьми лицензию. Я оплачу.

– Не, парень, – отказывается дядя Вася. – Какая мне теперь охота. Совсем здоровьишка не стало. Прошлой зимой едва сохатого догнал… чуть не задохся.

– Ну, – говорю, – сохатого…

– Ты думал, чёрта?

– Да нет… Так, значит, не пойдёшь?

– Дык нет, конечно… Отходился. Отпромышлял, ядрёна вошь. Поизносился, как обшлаг у старой рубахи, поистрепался.

Всему, мол, время. «Кажной веш-шы»

– А лыжи-то?

– И чё что лыжи?

– Да мастеришь.

– А по привычке. Чтобы без дела не сидеть.

Идём, однако, вот. За ним, за дядей Васей, не угнаться. Мне двадцать восемь только лет. Ему почти уж семь десятков. А позади сейчас он – от притворства: так поглядит – как будто помирает.

Где же и вытерпел бы он. Сам заявился. Один идти не хочет – «инфарта опасатса». Где, мол, завалится, ищи его потом. Звери, говорит, прошли. На Медовом. Нашептал ему кто-то. Сам ли придумал. У тебя, дескать, снегоход. «Буран». Оно сподручней, чем пешком-то.

– Да он, – говорю, – не надёжный. Сломаться может.

– Чё он сломатса-то?.. Еслив с молитвой.

Вот и сломался. И зверей никаких не нашли. Старые следы есть. Бык и матка. Но где искать их?.. В Томской области? Снег не задержит их, как нас.

«Буран» пришлось оставить там, где отказал. За собой не поволочишь. Вешкой отметили – вдруг занесёт-то.

И на Новый год домой теперь не успеем. Переживаю.

Избушек по всей тайге настроил дядя Вася – и за «инфарт» свой не боится. В одиночку. С ходу и не заметишь – так упрятал. К одной из них и направляемся.

Совсем уже завечерело. Снег только отбеляет. Да небо в звёздах.

Ронжа отстала, не стрекочет.

Теперь сова летает, ухает.

– Вон, к пихтачу-то, в горку, поворачивай.

Опять я первый.

Поднялись в горку. Вошли в пихтач.

Избушка. Еле разглядел.

– Вон, – говорит, – лопата возле пихты.

Давай, мол, парень, отгребай.

Добрёл я до лопаты. Вернулся. Ружьё снял. К лесине его поставил. Стал дверь от снега освобождать.

Сидит дядя Вася на пне, спихнув с него снежную шапку. Командует.

– Да и трубу-то отгреби, а то как печку-то затопим?

Освободил я и трубу.

Изба – полуземлянка. Без всяких сенцев.

Вошли, согнувшись.

Дядя Вася сначала. Нащупал в потёмках лампу. Зажёг.

Столик. По краям два топчана. На них трава старая – резунец.

Буржуйка. В углу дрова еловые.

Сел дядя Вася на топчан.

– Ох, и устал же я, однако. Это вон сколько… думал, не дойду.

– Я тоже чё-то притомился.

– Да ты-то чё?! Я в твои годы…

– Ты, – говорю, – дядя Вася, почему зубы себе не вставишь?.. А то… как этот… без зубов-то.

Уж не сказал: «Как Дедушка Ау». Не знаю, как он отнесётся.

– Ох, милый, – говорит дядя Вася. – Чтобы вернуть мне красоту двухрядную былую… надо двести лет пенсию получать и деньги больше ни на чё не тратить, тока копить их… на врача-то… на зубодёра. А без зубов, оно и лучше. И не болят, и чистить их не надо. Чаёк хлебнул, во рту пополоскал, оно и ладно – без забот.