Анаит Григорян - Поселок на реке Оредеж [litres]

– Может, и нет ее, этой любви, – сказала Олеся своему отражению. – И счастья нет никакого, только болтовня одна.

Ночь в окне отвечала ей спокойной густой тишиной. Тетка эта, которая к отцу Сергию вязалась, приехала из Сусанино – это там был отец Роман, совсем уже старенький священник, который десять лет назад венчал Татьяну и Сергия, и с тех пор Сергий к нему сильно привязался и иногда, когда позволяла служба, ездил к нему в гости. Олеся отца Романа никогда не видела, только много слышала о нем: поселковые бабки, путая врачевание души с врачеванием тела, а православного священника с деревенским знахарем, договаривались до того, что отец Роман наложением рук лечил ревматизм и заговаривал молитвой чирьи, но в целом из всего этого было ясно, что отец Роман – человек добрый и сведущий, и что со временем их Сергий, наверное, станет на него похожим и про него тоже пойдут всякие слухи, а он не будет знать, как с ними бороться, и наконец махнет на них рукой – пусть болтают что хотят, Господь разберется. Олеся наклонилась поближе к зеркалу, так что от ее дыхания на стекле, по краю немного треснутом, возник мутный кругляшок, и осторожно сняла с ресниц катышки туши. Завтра опять в магазин идти, стоять за прилавком, уговаривать поселковых бабок купить лишние двести грамм печенья и ждать, не хлопнет ли задняя дверь – не привез ли Петр на своей «Газели» товар. Красивый он, Петр, не то что этот Яков Романыч, – навязался на Олесину голову, теперь попробуй отвяжись от него. А жена у него такая же стерва, если не хуже. Олеся Иванна осторожно оттянула вниз веко и провела по нему тряпочкой. Тоска в этом сельпо. Разве что маленькая полосатая кошка Алёшка вспрыгнет на руки и ненадолго приласкается, а потом убежит на целый день и вернется только к закрытию за положенной ей ложкой сметаны. И так изо дня в день, и не будет этим дням конца, пока Олеся Иванна не состарится, не станет одной из поселковых бабок и не начнет носить стоптанные туфли и кутаться по вечерам в серую пуховую шаль. И не будет в ее жизни никакой Мексики и Аргентины, а уж тем более Калифорнии.

– Ай! – Она случайно попала в глаз уголком тряпочки. – Да что ж ты будешь делать…

С улицы послышался звонкий женский смех, ему ответил мужской голос:

– Ну чего, Надь, придешь завтра?

– Приду, – у женщины немного сбивалось дыхание – еще, видимо, не отсмеялась. – Куда приходить-то?

– К клубу приходи, как будто сама не знаешь.

– Да знаю я, знаю…

За сельским клубом был овраг, заросший кустами сирени, и молодежь, не боясь кувырнуться вниз, в этой сирени часто обжималась. Олеся Иванна улыбнулась, рассматривая свой глаз в зеркальце: глаз немного покраснел, но тушь в него, кажется, не попала… мошкары в этом овраге много, и ветки кустов лезут в лицо и царапают руки, никакого удовольствия.

– Так чего, точно придешь? – это парень. Ильиных он, что ли? Или Рогозиных? По голосу и не разберешь.

– Да приду, приду… что ты за дурак такой недоверчивый?

Поцеловались. Девушка снова засмеялась, потом, видимо, зажала рот ладонью.

– Ну, приходи… я тебя ждать буду.

– Ой, жди, Ванечка! – захихикала.

Ванечка. Значит, Ильиных. Натерпится она от него – кобель, каких поискать. Недели две назад Олеся видела, на платформе с какой-то девицей обжимался, хотя, может статься, и с этой самой, которую теперь в овраг зовет.

– А не обманешь?

– Да не обману я, не обману, вот пристал… говорю же, дурак недоверчивый.

Снова поцеловались, потом тихо зашуршали ветки – задели, уходя, кусты, росшие вдоль забора.

Олеся Иванна обернулась, подумала, закрывать ли на ночь окно, и решила оставить так, чтобы утром было прохладнее. Все-таки хорошо, что лето, хоть из дому можно выйти и пройтись красивой, а то тоска… Она посмотрела на свое умытое лицо в зеркале, склонила набок голову. Ничего, Олеся Ивановна, молодая вы еще, есть на что полюбоваться, и на мужиках этих поселковых свет клином не сошелся. Может быть, и приглянетесь еще какому-нибудь заезжему миллионеру – они же из причуды и в глубинку иногда путешествуют, чем черт не шутит. Она поправила рассыпавшиеся волосы и усмехнулась своему отражению.

Наутро Сане стало хуже: он был весь горячий, дышал с присвистом, а когда Комарова позвала его, только повернул с трудом голову и ничего не ответил, даже глаз не открыл, и было видно, что веки у него покраснели, припухли и покрыты были желтой спекшейся корочкой.

– Ох, Санечка, что ж это ты… – Комарова провела ладонью по лбу брата, убрала слипшиеся от пота волосы. – Совсем тебе нехорошо, да?

– Катька… – с трудом выдохнул Саня. – Катька… пить хочется… принеси попить, а…

Но когда она принесла ему с кухни холодной воды, он поперхнулся, закашлялся, и вся вода пролилась на одеяло. Комарова чертыхнулась сквозь зубы: в горле от выпитой вчера водки першило и во рту стоял противный привкус, как будто накануне она жевала прелое сено. В комнату заглянула Ленка: с лица ее еще не сошло сонное выражение, а голова была всклокочена, и белые пряди торчали в разные стороны, делая ее похожей на отцветающий чертополох.

– Ну, чего у вас тут? – Ленка шмыгнула носом. – Чего Саня?

– Болеет, чего…

Ленка проскользнула в комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь, подошла к кровати, подтянулась на мысках, заглянула Сане в лицо и тихонько присвистнула.

– А мать где? – спросила Комарова.

Ленка, не отрывая глаз от младшего брата, пожала плечами.

– А пес ее знает. Она еще вчера с вечера ушла. А куда ушла, не сказала. – Она хихикнула. – Может, к любовнику.

– Дура.

– Ну чё ты сразу? Шуток, что ли, не понимаешь?

Ленке это, конечно, не само пришло в голову – подслушала небось чей-то разговор и понесла, и ляпнет теперь где-нибудь, что у матери есть любовник, да еще придумает, какого цвета у этого любовника глаза, лысый он или кудрявый, кем работает и где живет – в Семрино или в Гатчине, или из самого города приезжает, с Ленки станется, и начнется: мол, семеро детей, а туда же, и тетя Маша вспомнит забывшееся про то, как мать бегала по поселку голая в ватнике… Саня пошевелился и тихонько застонал, как будто что-то изнутри сдавливало ему грудь и не давало нормально дышать.

– Слушай, Ленка, беги давай к фельшерице.

В другой раз она бы обязательно заспорила с младшей сестрой и, может быть, дело бы дошло до драки, но теперь говорила тихо, с трудом выталкивая слова в тяжелый воздух. Ленка несколько раз удивленно моргнула и тихонько возразила:

– Так ты ж сама говорила, что фельшерица ничё не сделает… чё я к ней щас-то побегу? И понедельник сегодня, медпункт не работает.

– Сказала тебе, беги давай к фельшерице! – Комарова почувствовала, что у нее вдруг закончился в горле воздух и слова застревают во рту, как будто они стали липкими и приставали к зубам. – Домой к ней беги и тащи сюда… скажи, у нас Саня помирает.