Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

Полицейские видят, как он ускользает от них, вот уже за ним сомкнулся один ряд, второй, третий…

— Знамя! — кричит Фрерксен. — Знамя!

Первым бросается на крестьян Гайер. Он налетает на стену угрожающих, бесстрастных, мрачных, светлых, загорелых лиц. Против его руки с поднятой дубинкой поднимаются руки с палками, то ли для защиты, то ли для нападения, — кто знает.

— Дорогу! — рявкает он.

А знамя совсем близко, десять метров, двадцать, он должен взять его. Но где же коллеги? Все равно ждать некогда. Крестьяне расступаются, Гайер дубинкой бьет по поднятым рукам, перед ним возникает подобие коридора, он прыгает вперед, отталкивает одного, второй отступает сам, знамя все ближе и ближе.

Раздается глухой треск — сзади кто-то стукнул его по шлему, и тут же следует удар по левому плечу.

Гайер еще яростнее набрасывается на тех, кто перед ним. Получайте, навозники, вот так вас, чурбаны, нате, собаки! Знамя…

Изо всей силы он бьет локтем в живот какого-то толстяка. Тот валится навзничь, люди отшатываются, жмутся друг к другу. Гауптвахмистр полиции Гайер уже у знамени, последний рывок, и он, споткнувшись, почти в падении хватается за древко. Сойдясь на секунду грудь с грудью со знаменосцем, Гайер дергает к себе древко.

— Давай сюда! — орет он.

Хеннинг горящими глазами смотрит на полицейского.

— Прочь, знамя наше, — говорит он и обеими руками дергает древко к себе.

Стиснув левой рукой древко, Гайер бьет резиновой дубинкой по рукам Хеннинга. Тот не отпускает. Гайер снова замахивается, но его руку перехватывают сзади. Короткая схватка, резкая боль в суставе, и полувывихнутая рука выпускает дубинку. В невероятной давке борьба за знамя продолжается. Хеннинг и Гайер, втянутые круговоротом тел, колотят друг друга, пока не падают, сцепившись, на мостовую.

— Саблей их, Оскар! саблей, — раздается голос над Гайером. — Эти подлецы иного не заслуживают!

Гигант Зольдин и проворный Майерфельд подоспели на выручку. Обнаженными саблями они плашмя раздают звонкие удары направо и налево по спинам, лицам, рукам. Толпа подается в стороны, освобождая небольшой круг, Гайер тяжело поднимается и с силой рвет к себе древко.

За другой конец ухватился Хеннинг, он лежит на мостовой, но по его побелевшему лицу, стиснутым челюстям видно: держит намертво.

— А ну отпусти! — крикнул Майерфельд и ударил лежащего саблей плашмя.

Зольдин и Гайер вдвоем рванули древко, протащив повисшего на нем Хеннинга по мостовой. Второй удар пришелся лезвием по плечу знаменосца. Вспоротый рукав темного пиджака открылся словно зев, забелела рубашка, — и вокруг постепенно растекалось яркое пурпурное пятно.

Еще крепче сжав древко, Хеннинг с бешеной силой лягнул полицейского. Майерфельд снова взмахнул саблей.

— Отпускай, сволочь! — и ударил по вцепившейся в знамя руке, которая тотчас окрасилась в алый цвет.

Теперь и Зольдин и Гайер, отпустив знамя, замолотили саблями. Хеннинг, перекатившись на бок, телом прикрывает руку, еще способную держать древко, по другой руке сыплются удары. Полицейские бьют и бьют, задыхаясь, бледные от ярости, а вокруг этой маленькой цирковой арены, обтекая ее, завихряясь, с неослабевающим напором течет поток крестьян. Шествие продолжается.

По длинной дороге, от центральной тюрьмы к городу, бежит человек. Он только что стоял перед серой мертвой стеной, которая вдруг обрела голос, появилось чье-то белое лицо, раздался крик о помощи: они истязают Раймерса, тюремщики губернаторские, республиканские живодеры, да будьте вы прокляты все!

Банц спешит, словно на карту поставлена не жизнь другого человека, а его собственная. Знакомые крестьяне давно остались где-то позади. Куда они пропали?

Но ни двое, ни десять, ни сотни крестьян ничего тут не сделают. Ему видятся тысячи крестьян, которые стоят перед мертвой бетонной стеной с ее зарешеченными дырами. И если эти тысячи откроют рот и гаркнут, то это не будет крик о помощи, от бессилия, нет, тут сразу распахнутся ворота, падут стены и на волю выйдут осужденные Республикой.

Он бежит, а в его голове проносится мысль о трех ящиках из-под маргарина, с взрывчаткой, которые заперты в сарае, дома. У этих ящиков силы не меньше, чем у десяти тысяч крестьян, они открывают ворота, поворачивают мысли в головах, делают из бонз трусливых пресмыкающихся, эти ящики проложат любой путь.

Сейчас он кликнет крестьян. Он им скажет, какую шутку сыграли с ними, как их опять надули, — Раймерс-то сидит здесь!

Когда он, задыхаясь, прибежал на Рыночную площадь, она оказалась опустевшей. Безлюдными были тротуары, свободными — стулья за окнами пивных. Банц понял, что демонстрация уже в пути, и побежал дальше.

Миновав поворот на Буршта, он увидел, что вся улица запружена нескончаемой бурлящей толпой.

— Что случилось? — спросил он, переводя дух. — Почему не идете?

— Впереди чего-то застряли.

— Кажись, там драка с красными вышла.

— А где Ровер? Падберг? Хеннинг?

— Кто их знает, наверно, в голове.

Банцу надо к ним. С минуту он размышляет. По Буршта не пройдешь. Это ущелье забито от стены до стены, прохожие, автомашины, повозки, — безнадежно. Но есть параллельная улица, Банц через проходной двор выбирается на нее. И вот путь свободен. Банц пускается бегом, его рука невольно крепче сжимает палку: ух, эти красные, он им сейчас всыплет!

Свернув на Грюнхоферштрассе, он выбегает на Штольпер-Торплатц, перед ним, теперь уже с другого конца, узкая Буршта. Бросив взгляд на голову колонны, Банц застывает, у него перехватывает дыхание.

Из-за стычки с полицией первые ряды остановились, идущие следом под напором колонны подались в сторону; улица во всю ширину заполнилась плотной, как стена, массой крестьян. А перед этой стеной, через два-три метра друг от друга, цепью стоят полицейские и бьют резиновыми дубинками и саблями демонстрантов, стремясь оттеснить передних, которых вновь и вновь подталкивают задние. Руками и палками крестьяне защищаются от ударов, пробираются вдоль стен, чтобы дворами выйти на Грюнхоферштрассе, но их оттесняют назад и дубинками гонят под дубинки.

У Банца вырывается яростный вопль. Вот оно, государство! Вот оно какое, да иным он себе и не представлял его.

«Кровопийцы! — думает Банц. — Кровопийцы! Избивать беззащитных, ни за что!»

Продвигаясь по краю улицы, он еще издали нацеливается на верзилу-полицейского, который саблей молотит людей по головам и бессмысленно кричит при этом: «Дорогу!»

Банц подкрался к нему сзади, перехватил палку с другого конца, но не замахнулся. Ему вдруг показалось недостойным ударить человека сзади, и он лишь сильно пнул его по голени.

Резко обернувшись, полицейский дико взглянул на Банца и промычал: