Ганс Фаллада - Крестьяне, бонзы и бомбы

— Газетчики все такие, — мудро замечает Траутман. — Вот, вот, — он тычет пальцем в сторону двери, — тот такой же.

Из-за распахнувшейся двери показывается лохматая голова Хайнсиуса.

— Я просил бы не очернять меня перед шефом, господин Траутман!

Дверь закрывается, и заведующий удовлетворенно изрекает: — Вот, вот. За дверьми будешь слушать, от стыда сгорят уши.

Шеф бросает желчный взгляд: — Пора кончать с подслушиванием…

— Все газетчики это делают, — утешает Траутман. — И тут ничего не попишешь. Такова их профессия.

— Вы сами тоже подслушиваете, господин Траутман!

— Я? — протестует заведующий. — Никогда! Я только иной раз осведомляюсь в интересах фирмы, когда вы забываете меня позвать. — И с состраданием добавляет: — И без того чересчур много промахов допустили.

— Господин Траутман! Я попросил бы вас…

Между шефом и заведующим начинается одна из тех язвительных сцен, где победителем всегда оказывается Траутман с его более крепкими нервами.

Тредуп прерывает их перепалку: — Кажется, я знаю, как вам избавиться от Штуффа.

Оба вздрагивают. Они совсем забыли о присутствии третьего.

— Без скандала?

— Без скандала.

— Без выходного пособия?

— Без всего.

— А как?

— Я все сделаю сам. Знаю кое-что о нем.

— И я буду в стороне? — с опаской спрашивает шеф. — Не дай бог, если будет скандал!

— Я все сделаю сам.

— А что вы хотите за это? — спрашивает Траутман. — Ведь даром вы не возьметесь?

— Да, — говорит шеф. — Субсидировать это я не смогу. У «Хроники» слишком уж большой дебет.

— Никаких денег, — говорит Тредуп и, помедлив, добавляет: — Я хотел бы место Штуффа.

— Исключено! — восклицает шеф. — Совершенно исключено.

— Но почему? — возражает Траутман. — Человек он способный.

— Вы полагаете? — спрашивает шеф. — Ну хорошо, мы еще обдумаем это.

— Дайте мне твердое обещание, — заявляет Тредуп.

— Мы даем его вам, — возвещает Траутман.

— А господин Гебхардт согласен?

— Подтверждаю сказанное господином Траутманом.

Тредуп не совсем удовлетворен.

— Точно? — спрашивает он нерешительно.

— Абсолютно, — уверяет его заведующий.

— Полагаюсь на вас.

— Можете, вполне.

— Это, пожалуй, продлится несколько недель, со Штуффом.

— Ваше дело.

— Разумеется, он не должен знать, что вы его подозреваете.

— Он ничего не узнает.

Шеф снова сидит за столом, углубившись в цифры и статистику.

— Тогда всего хорошего, — прощается Тредуп. — Большое спасибо.

— Всего хорошего, — говорят оба.

«Конечно, они хотят меня околпачить, — размышляет Тредуп, шагая по улице. — Но я слишком многое знаю… Итак, вперед, на Штуффа… А может, и ничего не стану делать».

Банц уже оправился настолько, что может встать, пройти, опираясь на палку, по комнате, выйти во двор и доковылять до поля, где работают жена и дети.

Он предпочитает посылать жену в поле, ведь кто-то должен там приглядывать. Сам же занимается домашним хозяйством, — надо подмести хоть немного, начистить картошки, сварить обед. Все это делается с долгими паузами, когда он вынужден прислоняться к стене. Кружится голова, глаза застилает красный туман.

Через некоторое время слабость проходит. И он медленно ковыляет дальше, на работу, в поле. «Впору на покой уходить, — издевается он над самим собой. — В сорок пять лет — старик! Ну погодите, чертовы альтхольмцы, уж я доберусь до адвоката».

Падберг и Бандеков между тем навестили Банца. Он вне подозрений. Никто не знает, что Банц кого-то изувечил, а сам он помалкивает, остерегаясь даже этих двоих. Он потребует от города Альтхольма возмещения за причиненное увечье, пусть пожизненно выплачивают пенсию. На него же напали сзади, когда он поднимался по лестнице в трактир выпить кружку пива. Это могут подтвердить трактирщик и прислуга, они нашли его, когда он валялся на ступеньках без памяти.

Банц ковыляет дальше. Дети косят овес, надо поглядеть, сколько они накосили.

Конечно, он уже издали замечает, что не сделано и половины того, что они обычно скашивают, когда первым косарем идет он. Ну что это за ряд, в полразмаха, баловство какое-то, ведь овес не такой уж густой. Да и останавливаются то и дело, косы точат, ни к чему это.

Еще ковылять ему метров триста. Он впадает в ярость, — такие приступы часто охватывают его теперь, — орет, бушует, грозно потрясает палкой; потом начинается головокружение, и он, не успев присесть, валится на землю. И лежит как одурелый, ничего не соображая. Жена и дети уже привыкли к этому, не спешат на помощь. Пускай лежит, — ведь отец приходит в бешенство, когда они пытаются помочь ему.

Сам справлюсь, сволочи, проклятые.

Постепенно он приподымается. Здесь это нелегко, ухватиться не за что. С помощью палки он наконец встает.

Потом ковыляет дальше, чертыхаясь, не сводя глаз с никудышных косарей.

Приблизившись, он молча постоял и двинулся вдоль скашиваемой полоски, по самому краю. Косари заработали как дьяволы, с широким замахом, едва не задевая косами отцовских ног. Пусть его надзирает, старый черт, околачивается тут без дела, только жрет, ругается и целыми днями ничего не делает.

Старый уже поравнялся с Францем, идет с ним в ногу.

— Чего это у тебя с косой? — спрашивает он. — Насажена неправильно, забей клин потуже.

Парень, буркнув что-то, продолжает косить.

— А ну, дай сюда косу, — велит отец.

— Я же не могу выйти из ряда, — ворчит сын.

— Дай сюда!

Все останавливаются, Франц выходит из строя.

— Вы продолжайте, — говорит отец, — сдвиньтесь вперед, на одного… А вы, бабы, нечего стоять и глаза пялить! — И, срываясь на бешеный крик: — Мало того, что ни черта не накошено, так даже половины не увязали! А ну, за работу! Пока все не свяжете, домой не пойдете.

Мать с дочерьми безмолвно продолжает вязать снопы.

Отец пальцем пробует лезвие косы.

— Она ж не направлена. Вчера вечером отбивал?

У Франца зло сверкают глаза.

— Я тебя спрашиваю: отбивал?

— Да, — отвечает парень.

— Врешь. Не отбивал. На кого ты похож, глаза аж провалились. Где был ночью нынче? По бабам шляешься?

Франц молчит, братья скалят зубы, девчонки хихикают.

— Где шляешься по ночам, спрашиваю?

— Никуда я не хожу.

— Когда последний раз отбивал косу? Во вторник?

— Вчера.

— Врешь, паскудник. Блудить стал! Где шлялся?.. Ночью с бабами валяешься, а днем еле ноги таскаешь — за это я тебя кормлю?

Парень, насупившись, смотрит на отца.

— Откуда у тебя деньги на баб? Ведь даром тебя ни одна не пустит, кому ты нужен такой карлик! Где взял деньги?

— А где я их возьму? Разве у нас есть?

— Ну погоди ж, — говорит отец. — Я тебя выведу на чистую воду. На, бери косу и ступай на Заячий бугор, коси там. Здесь таких, как ты , не надобно… И чтоб сегодня же весь бугор скосил! Чтоб ни единого колоска не осталось, раньше не уйдешь домой!