Ованес Азнаурян - Три церкви [litres]

«Пропади все пропадом! – подумал он. – Все равно дэ-рэ встречать в одиночестве: Белла ушла от меня, а друзья думают, что я буду праздновать с ней вдвоем, и постесняются прийти. Они, конечно, все позвонили, но я им ничего не сказал».

И Аристакес мазохистски решил провести свой мнимый день рождения в мученическом одиночестве. Кокетство? Вероятно. Впрочем, все мазохисты (особенно моральные) и все мученики (высокоморальные!) склонны к кокетству.

Под предлогом «великого юбилея» он отпросился у шефа и выбежал из редакции.

На улице был январь, пахнувший мартом! А значит, не было у него сегодня дня рождения.

Он направился в «Ван Гог» выпить с Эдиком. С Эдиком всегда можно было напиться до беспамятства! Уже целую вечность не существовало рок-группы МДП, но Эдик был, и у него был «Ван Гог». Аристакес летел туда и мысленно говорил с Беллой:

«Ты хоть понимаешь, что не просто бросила меня? Ты меня убила! Отшвырнула назад! В тот душный и бездушный август! Когда ничего не было и казалось, что больше никогда ничего не будет… Что жизнь – это тоннель, свет в конце которого отодвигается по мере твоего приближения, а потом затухает вовсе. И я уже переставал дышать в этом безвоздушном августе… Но появилась ты!»

На какой-то благотворительной акции их представили друг другу. Белла недоумевала: зачем ей знакомиться с каким-то репортером полуглянцевого журнала?!

Ей ответили:

– Да, он репортер. Но это совершенно не важно. Он мог бы быть кем угодно. Важно, что это Аристакес!

Ей стало интересно. Хоть она и остерегалась подобных знакомств. А потом… Потом они познакомились и сбежали с той благотворительной акции. А потом… Потом…

«Теперь опять я оглохну, – продолжал свой мысленный монолог по пути в «Ван Гог» Аристакес. – Глух не тот, кто не слышит, а тот, с кем никто не разговаривает. Глохнешь, когда никого нет рядом… Зачем я придумал себе этот день рождения? Хотел, вероятно, чтобы мне снова и снова исполнялось сорок – возраст, когда у меня случилась ты! В сорок один не хочу – там нет тебя… Годы не бегут, годы убегают. Неправда, что время не ждет… Оно как раз ждет. Остановилось и выжидает. Не время уходит, а мы. И я хочу настоящую весну. И чтоб ветер не был обманщиком, и чтоб облака были кучевые, а не перистые, и чтоб на улицах продавали фиалки, мимозу, вербу. Чтоб гулять долго и не замерзать и чтоб хотелось улыбаться – улыбаться, верить, гордиться, радоваться, не бояться. Послушай, по одному зернышку риса нельзя судить о том, вкусный ли получился плов. Прости меня за мою эсэмэску! Как ты можешь убивать меня? Пускающий стрелу не чувствует, как больно она врезается в тело… Мир рухнул без тебя. Потому что однажды ты стала для меня этим миром. А миры периодически рушатся. Периодически рождаются и исчезают галактики, звезды. Периодически рушится моя жизнь… Периодически рушится жизнь! А тут еще этот буклет…»

У Аристакеса не было никакого желания что-то писать.

Белла верила в него. Как и Тина до нее. Как еще раньше Анна. Когда вера иссякла, Белла и Тина ушли, а Анна уехала. И тогда рухнула жизнь.

Все уходят…

Друзья? Да не было у него друзей! Так получилось…

Лора – в Лондоне, Мартин – в Гамбурге, Рипсиме и Хорен – в Торонто, Маришка с Араиком – там же, Грант – в тюрьме, Ника и Амик – в Чикаго, Сюзи и Рудик развелись, и о них ничего не слышно. Сёмка – тот вообще живет в Познани.

Друзья были в прошлой жизни, а прошлой жизни давно не существовало.

В «Ван Гоге» они с Эдиком (оба «старперы» по сравнению с другими посетителями кафе) только приступили ко «второй стороне» оперы «Jesus Christ Superstar». Тогда и к ним подошел человек с соседнего столика – голубоглазый с окончательно поредевшими и поседевшими волосами, поздоровался и сказал Аристакесу:

– Вы меня узнаете? Меня зовут Вагик, Ваграм. Когда-то очень давно меня друзья называли Вангр. Мы, кажется, встречались в году этак девяносто седьмом?

И Аристакес вздрогнул, вспомнив: Вангр! Призрак из той, прошлой, жизни! И он неожиданно для себя вспомнил все до мельчайших подробностей – как сквозь деревья были видны контуры Оперы, как они сидели в кафе, под платанами, как пили кофе.… И да! Аристакес вспомнил тигриные глаза молодой женщины – интересно, какая она теперь?.. Ведь именно из-за той Тигрицы Тина его и бросила. Он вовремя не смог остановиться.

Аристакес удивлялся, что очень хорошо помнит девяностые годы и совсем не помнит нулевых, будто эти годы просто были изъяты из памяти… И Вангра он очень хорошо помнил, конечно же. Помнил, что ему, Арису, тогда было двадцать четыре года, и они сидели в кафе под платанами и пили кофе.

Прошлой жизни давно не было.

Прошлая жизнь началась очень давно.

А вот теперь, казалось, жизнь кончилась вовсе.

Давно не было детства и давно, конечно, Дзорка уже не было.

Городок Дзорк окружали изумительной красоты горы, вечно покрытые снегом, на которые можно было смотреть часами, пока их не скроет дымкой. И еще Дзорк пересекали две реки: Малая – Ган, которая текла с севера на юг, и Большая – Чаги, которая текла с восточных гор и сворачивала в городе на юго-запад. Малая река впадала в Большую, и это происходило прямо в центре города, под самым большим мостом. На этом мосту обычно стоял старик с собакой и почему-то улыбался всегда странной улыбкой…

Весь день река Малая текла, бежала через весь город, узенькая, тихая, кроткая, и в центре города встречалась с бурной Большой, широкой, мужественной и впадала в нее, будто обнимая и целуя ее, сливаясь с ней под большим мостом, где было всегда темно, и никто не мог видеть этого, и уже из-под моста вытекали они, слитые вместе, неразделимые, и текли дальше…

Вечером вдоль Реки зажигались фонари, и Река начинала сверкать, и казалось, будто на воде праздник… Ивы через гранит свешивались к Реке, и в их черной тени появлялась луна. Она была влюблена в Реку, и сначала она не знала, в какой – Большой или Малой – отражаться, и отражалась то в одной, то в другой, и даже притягивала их своим слабым притяжением, но ничего не получалось. Большая река продолжала спешить на свидание с Малой, которой тоже было некогда, и луне ничего не оставалось делать, как быть растерзанной в клочья их беспокойными волнами, которые бились о камни, подобно влюбленным сердцам людей…

Вечером на большом мосту уже не было старика с собакой, и люди гуляли по вечернему Дзорку, потом возвращались домой и ложились в постель. Из распахнутых окон доносился грохот реки Чаги, и таинственно шептали листья на деревьях, пожелтевшие, не опавшие. Фонари вдыхали чистый воздух и выдыхали теплый желтый свет; погибшая луна скрывалась за облаками, и ближе к рассвету начинал накрапывать дождик…

Те две недели, проведенные в Дзорке, когда были похороны Аршака Ашотовича Унаняна, Аристакес не забудет никогда. Он не знал, поедет ли когда-нибудь туда опять или нет. Он думал, что нет. Поездка имела б смысл, если б он туда поехал с кем-нибудь из любимых. Но таковых не осталось… Разве что к маме поехать?