Светлана Еремеева - После долгих дней

Мало-помалу жизнь налаживалась, со временем языковой барьер был преодолен, сын пошел в школу, жена устроилась на работу, появилась возможность купить в ипотеку четырехкомнатную квартиру в одном из ближайших пригородов Парижа. Павел принимал участие в экспедициях, писал статьи, читал лекции, которые пользовались большим успехом, но было что-то, что не давало ему покоя, что мешало спать по ночам, подтачивало и душило. Хотя Павел до боли в суставах, до немоты ненавидел новую Россию, он тосковал и беспрестанно вспоминал о ней, точнее, о том времени и о той стране, которой уже не было на геополитической карте мира. Он видел по ночам, как возвращается в свою старую ленинградскую квартиру, которую продал перед отъездом, как он ходит по ней, огромной, со множеством дверей, из открытых окон доносится музыка давно ушедших в небытие песен про миллион алых роз, про айсберг в океане, про землю в иллюминаторе. Он слышал шум своих шагов, отдаленный смех, шепот, позвякивания. Затем он просыпался и обычно не мог заснуть до утра.

Александр Телищев учился у Чернякова. Он был современным молодым человеком, влюбленным в предмет своей будущей специальности; идеи христианской философии Соловьева, экзистенциализма Шестова и Бердяева, о которых так часто слышал от отца и деда, его не увлекали. Он считал, что подобными вопросами должны заниматься специалисты, а время собраний интеллектуалов, которые за чашкой чая задумываются о судьбах человечества и спорят о вопросах бытия, давно прошли. Александр был всецело погружен в историю Шумера, в арабскую культуру, в изучение современного и древнего Ирака. Как и многие люди его поколения, он был узким специалистом, интересы его не выходили за рамки культуры, языка и истории Ирака. Как и многие сверстники, читал Александр, особенно уже после обучения в Сорбонне, в основном специальную литературу и придерживался распространенного еще со времен обучения в школе родного Буживаля мнения о том, что литература до середины XX века канула в Лету вместе с Гюго, Бальзаком, Мопассаном, Золя, Диккенсом, Толстым и другими старыми добрыми гуманистами. Постмодернизм, драма и роман абсурда, структурализм Ролана Барта, деструктурализм Жака Дерриды – все это было слишком холодным, слишком «интертекстуальным», герметичным для него, литературой для посвященных, то есть для тех, кто профессионально занимался литературой, семиотикой, философией. В современной ему литературе (1980—1990-х годов) он также не находил для себя ничего интересного и всерьез увлекался лишь ставшим уже к 1990-м годам такой же классикой, как творчество Достоевского или Пруста, экзистенциализмом Сартра, у которого особенно любил «Тошноту» [23] Первое произведение Ж.-П. Сартра, написанное в 1938 году. , а еще конкретнее – то место, где Сартр рассуждал о памятнике Эмпетразу [24] Для Сартра памятник Эмпетразу – это не только символ политического диктатора, но и символ покушения государства, общества, даже семьи, друзей на личную свободу человека-художника. , женщине, которая долго и пристально всматривалась в черты каменного колосса, портретах великих людей, свержении идолов.

Тем не менее, в отличие от друзей по школе и Сорбонне, Александр не голословно рассуждал об устаревшем XIX веке, он прочитал весь тот обширный перечень книг, который составил для сына Андрей Телищев. Помимо европейских романтиков, парнасцев, реалистов и символистов он изучил досконально творчество Пушкина, Лермонтова, Островского, Толстого, Достоевского, Чехова, Лескова, Тургенева, прочитал сборники поэтов Серебряного века, познакомился с творчеством Маяковского, Горького, Леонида Андреева, Бориса Пильняка, Андрея Платонова и многих других писателей первой половины ХХ века. Одним словом, он мог порассуждать о «неактуальности» XIX века, а также начале ХХ – он неплохо знал литературу, – но основное его внимание было сосредоточено на старинных шумерских рукописях, книгах по археологии, истории, мифологии, культуре Ближнего и Среднего Востока. Именно это увлекало Александра всецело. Хотя речь в этих книгах чаще всего шла о далекой истории, о тех же мифологических идолах, о которых нередко писали Гюго, Теофиль Готье, Бодлер, Рембо, для Александра эти древние божества были связаны с современностью, с его историей, с его личным временем. Вся его жизнь была посвящена шумерской рукописи и мечте – найти в мухафазе Багдада исчезнувший город Меде.

С первого семинара Павел Черняков, как только услышал фамилию Телищева, возненавидел Александра. Все зло, вся губительная сила сконцентрировались для Павла в образах вернувшихся эмигрантов, подтачивающих тот мир, в котором он жил когда-то. Андрей Телищев был одним из этих ненавистных «возвращенцев», под звучные монологи которого тихо, но стремительно рушилась советская цитадель. Несмотря на то что Александр был другим человеком, погруженным в дебри археологии, явно далеким от идеалов своего отца, Черняков видел в нем лишь сына автора «Эмигрантов первой волны» и «Вчерашней России». Сначала сдержанно, затем все чаще и более открыто он стал выражать свое мнение по поводу необоснованного, с его точки зрения, внимания к столь юному ученому. Проходят десятилетия каторжного труда, прежде чем археолог становится археологом, а молодой Телищев, еще не успев выпорхнуть из студенческого гнезда, уже метит в мэтры, в корифеи, в Вулли и Шлиманы. Многие из коллег поддерживали Чернякова и пытались влиять на старика Пиоша, убеждая его в некоторой авантюрности выбора начальника экспедиции в Центральный Ирак, тем более в такое сложное время, когда Ирак находится под санкциями и выбить разрешение на проведение раскопок было крайне сложно. Никто не решался говорить об Александре как о слабом ученом, делались намеки лишь на его возраст, но Пиош стоял на своем, убеждая оппонентов неопровержимыми фактами удачи Александра, наличием у него острого ума, таланта к переводу с древнешумерского, а главное, невероятного чутья на сенсации, не на простые артефакты, а на бомбу, которая способна взорвать мир археологии.

Александр старался не предавать значения нападкам со стороны Чернякова, поначалу даже он был уверен, что ученый осуждает его за отсутствие опыта, за какие-то пробелы в знаниях, но со временем понял, что ненависть русского была личностной, связанной даже не с ним самим, а с его отцом. То и дело Черняков с возмущением высказывался в присутствии Александра о творчестве Андрея Телищева. То стиль ему казался грубым, то он находил исторические ошибки, несоответствия в датировках, то выражал несогласие с общей концепцией большинства его книг, да и вообще с эстетикой его произведений. Черняков считал, что общий пафос книг Телищева бессмысленный, ибо то, к чему призывал потомок аристократического рода и горячий монархист, было в принципе невозможным в новой России. Если бы до революции Телищевы жили в Латвии или Литве, то они еще могли бы надеяться на реституцию утраченного имущества, но в новой России не было возврата к монархическим идеалам, скорее это был реванш НЭПа времен Ленина и Троцкого. Идеи Телищева он называл утопическими, а исторические экскурсы писателя находил дилетантскими. Хотя Александр не был поклонником творчества отца и, более того, находился с отцом в сложных, даже конфликтных отношениях, чувство солидарности и родства не позволяло Александру соглашаться с Черняковым и побуждало защищать не столько творческие идеи Телищего-старшего, сколько отца как такового, часть его собственной истории, его семьи, всего того, что было ему близко. Хотя защита отца стоила Александру немалых усилий. Он был человеком мягким, ранимым, не обросшим броней безразличия к нападкам со стороны. С детства он рос в атмосфере любви, нежности, общался с людьми, обладающими исключительными манерами, тактом, чувством меры, поэтому, попав в университетский мир, впервые столкнулся с завистью, борьбой за выживание, хамством, предательством, доносительством, сплетнями – одним словом, попал в гнездо, населенное не птицами, а змеями, не обладая при этом ни хитростью змеи, ни свойственным ей коварством.