Тоомас Винт - Остановка в городе: Рассказы и повесть

В лице той, что глядит на меня из зеркала, не произошло никаких изменений, даже губы не стали ярче; прошли минуты, пролетели десятки километров, и оно превратилось в портрет. В безжизненный портрет на прозаическом фоне. В картину, написанную Монори, или в гиперреалистическое полотно. Я думаю, что они могли бы выставить меня в экспозиционном зале. Я вымучиваю из себя улыбку, чтобы выглядеть обворожительнее, но прелесть мгновения утрачена, на смену пришло нечто совершенно иное. Иное ощущение, иные мысли. Кто-то нервно дергает ручку двери, словно не веря, что она заперта. Я беру губной карандаш и крашу губы.

Когда с большим трудом мне удается подкрасить глаза и причесаться, и когда одной рукой я уже держусь за ручку двери, а другой отодвигаю задвижку, я еще раз смотрюсь в зеркало и ловлю свой взгляд. Испуганный, ищущий и какой-то рассеянный взгляд, и у меня такое ощущение, будто я вижу этот взгляд впервые и в то же время он чем-то знаком мне. Я хочу открыть дверь, но меня тянет снова посмотреться в зеркало, затем я прислоняюсь к стене и закрываю глаза.

Несколько лет тому назад у меня была хорошая знакомая, можно даже сказать подруга, милая тридцативосьмилетняя старая дева. До комичного добродетельная, до смешного сентиментальная, а в общем очень хороший человек. Мне нравилось болтать с ней, от всего ее существа веяло уравновешенностью и решительностью, и мне всегда казалось, будто она и мне передает частичку своей жизненной силы. Я помню, что приходила к ней обычно по воскресеньям с утра, и как-то раз была ошеломлена, увидев ее сидящей на неубранной постели, рядом — низкий столик с пустой бутылкой из-под ликера, две рюмки, полная окурков пепельница, а на скатерти следы раздавленных помидоров. Она была счастлива, она была влюблена как девчонка и не переставая говорила о каком-то парне, студенте, человеке с прекрасной душой. Любовь эта длилась едва несколько недель. Затем молодой человек исчез. А моя подруга продолжала ждать его, и я стала замечать, что, разговаривая, она смотрела не на меня, а в зеркало. В комнате у нее было большое зеркало, и это ее общение с ним становилось все более неприятным. Я ощущала какой-то гнетущий страх и каждый раз буквально заставляла себя идти к ней. Она была на пятом месяце беременности, когда у нее окончательно сдали нервы и ее увезли в сумасшедший дом.

Мне показалось, будто сейчас из зеркала на меня смотрит та женщина.

Моя рука вместе с ручкой двери резко опускается, затем снова поднимается — кто-то стоит за дверью и хочет войти, я не вправе препятствовать ему и открываю задвижку, миную курящих мужчин и вхожу в вагон, чтобы сесть рядом с поджидающим меня мужем, он хочет освободить мне место у окна, но я великодушно отказываюсь, и тогда муж спрашивает, где я так долго была.

Я могла бы ответить, не твое дело, если б хотела нагрубить ему, отравить первые часы нашего путешествия, разозлить его, сделать нашу поездку невыносимой, отомстить; я могла бы сказать, что курила или красила губы, но меня бесит его вопрос, глупый уже по своей сути, потому что куда еще может выйти женщина, едущая в поезде, если не в туалет или в тамбур покурить.

Я отвечаю, что беседовала с мистером Баначеком, и, наклонясь к мужу, вполголоса, с таинственным видом спрашиваю, неужели он не знает, что мы едем в одном поезде с мистером Баначеком.

Он тупо глядит на меня:

— С каким Баначеком?

— Да с этим поляком.

Ему следовало бы продолжить: это с тем, который носит очки в желтой оправе и имеет обыкновение говорить: можете обвинять меня в чем угодно, но что я путаю эш и ша, это уж проштите?.. — Но муж молчит, что-то припоминает, пытается сопоставить и наконец признается:

— Я действительно не знаю никакого Баначека.

Я пробую еще раз:

— Возможно, что его зовут вовсе не Баначек, а Бубечек и он не поляк, а чех, но то, что он страстный филателист, в этом я абсолютно уверена.

— Никакого Бубечека я тоже не знаю, — сухо отвечает муж, и я с грустью думаю, что его память ровным счетом ничего не сохранила от той поездки, когда мы, еле-еле успев на поезд, уселись у окна, за которым замелькали огни вокзала и ночная темь, и я представила себе, как утром мы приезжаем в наш город и, дрожа от сырости, торопливо прощаемся, а вокруг нас спешащая по перрону толпа, в которой мы вскоре потеряем друг друга из виду. Мне кажется, что мы должны использовать те часы, которые нам еще предстоит проехать вместе. Должны поговорить. Та невидимая связь, которая установилась между нами, должна окрепнуть, как-то упрочиться, однако время, проведенное вместе, оказалось слишком коротким для того, чтобы мы могли доверительно побеседовать, излить душу; видимо, непреодолимое желание услышать голос другого (причем этот другой не должен был говорить об обыденных вещах), и породило этого Баначека, абсурдную личность, о котором мы рассказывали друг другу разные истории, наделяли всякими чудачествами, вспоминали случаи из его жизни, говорили о нем, как о своем добром знакомом, и теперь мне трудно поверить, что мой муж забыл все это.

— Ах да, конечно, ты не знаешь его, — говорю я не без издевки. — Ты же был в командировке, когда мы познакомились с ним.

Я размышляю о том, что могла бы добавить еще что-нибудь, бросить какой-то намек, двусмысленную фразу, покраснеть или, наоборот, таинственно замолчать, но в этом нет ни малейшего резона — мой муж не станет ревновать, он твердо верит, что я не способна изменить ему…

Я думаю, что моему мужу никогда не приходило в голову, что я могу быть неверна ему, и эта шальная мысль, внезапно пришедшая мне на ум, застряла в моем мозгу; неподвижная и жестокая, она горделиво воцарилась там, не вызывая никаких других мыслей, она попросту существует, настолько высокомерная, что мне становится не по себе.

— Постой, постой, я, кажется, припоминаю, но ты же знаешь, какая у меня ужасная память на имена и лица.

— Нет, ты не можешь знать его, — поспешно заявляю я. — Ты был в командировке, когда мы сидели с Эвелин в кафе и он подсел за наш столик — я имею в виду того сорокатрехлетнего поляка филателиста, который два часа говорил с нами о марках. Когда в промежутке я вышла позвонить, Эвелин призналась ему, что в детстве тоже собирала марки, и будто бы какой-то известный филателист оставил ей в наследство коллекцию. Поначалу Баначек абсолютно ничего не понял из того, что она ему говорила, но когда вдруг сообразил, что к чему, сжал руку Эвелин, да так крепко, что ее пальцы хрустнули, и сказал: «Пошли скорее».

Увы, дома у Эвелин оказалось лишь несколько красных четырехкопеечных марок, и утром, когда Баначек уходил от нее, он с возмущением упрекнул ее за ложь. Вначале Эвелин подумала, что это остроумная шутка, но затем вдруг поняла, что на самом деле обманула человека. С этой минуты Эвелин патологически возненавидела мистера Баначека.