Тоомас Винт - Остановка в городе: Рассказы и повесть

Возможно, что с моей стороны это просто нелепое желание, на которое мой муж отвечает удивленной улыбкой: «Зачем? — спрашивает он, — зачем нам надо гулять втроем, достаточно, если пойдет один, а ты лучше почитай, пока мы гуляем».

«Черт побери, — говорит он, — я понимаю, что наш ребенок хочет поиграть с другими детьми, но я не понимаю, почему я должен идти вместе с вами к Ильмсалам, целый вечер сидеть за столом и болтать о всякой чепухе». Я пытаюсь втолковать ему, — а как же другие ходят семьями, на что он поворачивается ко мне спиной, будто и не слышал.

Затем он приходит среди ночи домой и говорит, что беседовал с тем-то или с тем-то из своих знакомых, и я должна верить ему.

Затем … Он приходит… И говорит… Затем … Он приходит и говорит…

«А я должна сидеть дома? — спрашиваю я мужа. — Я тоже хочу беседовать с твоими друзьями и слушать их умные рассуждения».

«Пожалуйста», — отвечает на это он.

Слова.

Везде и всюду тысячи слов, в которых звучит металл и которые не делают тебя счастливой. А я сижу дома, прислушиваюсь к каждому звуку, жду, нервничаю и представляю себе:

как мой муж нежно прижимает к себе какую-то женщину, говорит ей «дорогая», как он раздевает ее и неловко раздевается сам, и как то, что я представляю себе, происходит сейчас и происходило уже не раз;

как мой муж возвращается домой, гладит ребенка по головке, ложится рядом со мной, бесцеремонно притягивает меня к себе и тут же засыпает, а на следующее утро, выспавшись, говорит мне «дорогая» и хочет, чтобы я спала с ним, была искренней в своей любви, отдавала ему всю свою любовь;

и меня охватывает гнев, когда я думаю об этом — я ненавижу его за ложь, за вымышленных друзей, за то, что после всего этого он еще может обнимать меня, мне кажется, что я для него какая-то домашняя принадлежность: стол, стул, кровать и что отношение его ко мне чисто потребительское: я несчастная дурочка, которую используют лишь по привычке;

и меня охватывает грусть, когда на следующую ночь я не хочу его объятий и под каким-то предлогом отодвигаюсь подальше, плачу в подушку, чтобы умерить презрение к самой себе — ревнивице, потому что я верю, что он действительно был с друзьями и не мог прийти домой раньше, но что я могу поделать с собой, если в эту ночь он мне отвратителен.

Слова…

Я поверила словам мужа, когда пригласила его к моей тете, у которой мы должны были на время нашего путешествия оставить ребенка, и муж сказал, что не хочет ехать к ней, поскольку ему надо еще поработать. Он сказал, что у него нет времени и ни к чему нам ехать туда вдвоем.

Я всегда верила его словам, думала, что если двое людей живут вместе, то им следует доверять друг другу. Обман невозможен. Можно ошибиться, но не солгать.

Я поверила, что он собирается работать, и мы договорились, что я приеду домой на следующий день; мне помнится, будто он еще уговаривал меня вернуться вечером, но я сочла это некрасивым по отношению к тетиной семье. Откуда я могла знать, что у тети окажется полон дом гостей и мне просто-напросто негде будет переночевать. Тогда-то я и вернулась в город последним автобусом, уже в темноте. Был прохладный поздний вечер, я торопилась, чуть ли не бежала домой, навстречу мне, из темноты, поблескивало освещенное окно, я представила себе, как мой муж сидит в накуренной комнате и стучит на пишущей машинке; как, увидев меня, он радостно вскрикнет и кинется мне навстречу, чтобы прерывающимся от волнения голосом рассказать о своей работе, находках и успехах, или, наоборот, понурив голову, пожаловаться, что ничего не получается, и я смогу утешить и ободрить его … Я торопилась домой, к этому освещенному окну, вокруг меня, в домах, царила сонная тишина и темь, я с гордостью думала о своем муже, меня тянуло домой, к нему, и внезапно мне вспомнилось, как я смотрела на него в тот раз.

В тот разв окно всю ночь падал уличный свет, и когда я внезапно проснулась от короткого, всего лишь, может быть, двадцатиминутного сна, уличный свет померк и на дворе забрезжило утро. Я помню, насколько нереальным было то, что рядом со мной, вернее почти рядом — на раскладушке, придвинутой к моей кровати — спал мужчина. Я приподнялась и стала смотреть на его лицо. Спокойное лицо, казавшееся в синеватом утреннем свете вылепленным из фарфора, было вполоборота обращено ко мне. Я смотрела на него с любопытством, мне казалось, будто он не дышит, и вдруг я почувствовала в себе что-то такое, в чем до сих пор не решалась себе признаться. Я вся пылала от охватившего меня мучительного влечения к этому спящему мужчине; дрожа, как в ознобе, я снова залезла в постель, спрятала голову под подушку, прикрыла изнывавшее от желания тело одеялом, перед глазами все время стояло спокойное и прекрасное для меня в этот миг лицо…

Я торопилась и прохладным поздним вечером оказалась перед окном нашего дома, мне вспомнилось то утро, когда уличный свет, падавший в окно, стал меркнуть, а я украдкой, неведомо для него, смотрела на лицо своего будущего мужа, мучаясь в девственном влечении, и мне захотелось снова, как в тот раз, смотреть на него, наблюдать за тем, как он, с давно потухшей сигаретой во рту, с воодушевлением работает за своим письменным столом, следить за его движениями — быть вместе с ним, не мешая ему, и я подошла поближе к окну, где небрежно задернутые шторы оставили в стекле светлую полоску, чтобы отыскать сидящего за столом мужа, но увидела лишь край кушетки в глубине комнаты и на нем чью-то руку. Женскую руку с длинными тонкими пальцами. На одном из них — кольцо с большим зеленым камнем. Внезапно рука исчезла из моего поля зрения, я стояла, словно парализованная, и чувствовала лишь, как по спине пробегают мурашки, я еще не успела и шага сделать, как снова увидела эту руку. Белоснежную обнаженную руку с красивыми пальцами, бесстыдно обнаженную руку и обнаженное плечо, и я отпрянула от окна, думая только об одном — как можно скорее уйти подальше от этого дома, и внезапно передо мной возникло воспоминание детства: я уже долгое время лежу в высокой, горьковато пахнущей траве, все вокруг залито зеленым светом, перед глазами рыхлая земля, по ней ползет жук в блестящем панцире. Жук уползает, я его больше не вижу, мне кажется, будто его и не было, и я прижимаюсь лицом к земле. Ее сырое дыхание проникает мне в кожу, я боюсь, что в любую минуту ко мне в уши залезут отвратительные усатые уховертки, грязные навозные черви, сороконожки, а я не могу пошевелиться, я уже никогда больше не смогу двигаться, я должна стать землей, плющом, спорышем, лебедой, репейником, чертополохом… Пусть они тогда соберутся вокруг меня, склонятся надо мной с испуганными лицами, умоляют меня, ждут, все еще не решаясь дотронуться до меня, не решаясь заговорить, не решаясь смотреть друг другу в глаза. Я хочу умереть…