Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

То же касалось и друзей Виктора. Им пришлось выбирать между Леоном, дававшим им работу, помогавшим, и отсутствующим Виктором. Ясмина сознавала, что дорога домой теперь для Виктора заказана. Связи у Леона имелись обширные, и в этом городе Виктору больше нет места. Ему придется уйти, если он не захочет жить тенью, как Сильветта. Кто-то видел ее спящей на пляже. Кто-то опознал ее на рынке, где она, закутанная в покрывало, бродила, подбирая объедки, гнилую картошку и апельсиновые корки. Старики наказывали детям держаться подальше от обесчещенной, в которую вселились злые духи.

Морицу было жаль Сильветту. Она вовсе не заслуживала, чтобы с ней обращались как с прокаженной. Ясмина следила за участью соперницы с тихим удовлетворением, а Мориц тревожился. И не только за Сильветту, но и за Ясмину. Он сам дал Сильветте козырь, которым она может погубить Ясмину. Он тайком отыскивал Сильветту на пляже, после вечернего сеанса приносил ей еду. Иногда кускус, иногда шакшуку или рыбную похлебку, которую сварила Ясмина. Сильветта принимала еду с благодарностью. Если он ее находил. Иногда она исчезала на несколько дней, а потом вдруг опять появлялась. Она жила милостыней чужих людей.

– Пожалуйста, Сильветта, никому не говорите, кто отец Жоэль.

– С какой стати я должна ее щадить? Эту змею!

– Ради Виктора.

– О, Виктор! Он предал нас всех.

– Умоляю вас, Сильветта.

– Спокойной ночи, Мори́с. До завтра. Вы же придете завтра, не так ли?

– Да. Разумеется.

Если звезда Сильветты скатилась во тьму, то в квартале ощущалось воодушевление. Люди вздохнули свободно, все только и говорили, что о новой жизни. Свобода, завоеванная народами Европы, была по-прежнему недоступна арабам, и искры национализма, толкнувшего Европу к пропасти, теперь вспыхивали за морем.

8 мая 1945 года сгорела не только жизнь Сильветты, но и заполыхала соседняя страна. Глаза, что годами были устремлены на север, теперь обратились на запад, в сторону Алжира.

Сетиф. О Сетифе поначалу перешептывались, но вскоре о нем уже негодующе кричали во весь голос. Во время празднования победы один алжирец в Сетифе, городке неподалеку от границы с Тунисом, размахивал бело-зеленым флагом с красной звездой и полумесяцем. Один-единственный человек во всей толпе. Французский жандарм застрелил его. И десять тысяч разъяренных алжирцев двинулись к европейскому кварталу. Началось с криков о равенстве и независимости, а закончилось кровавой резней. Арабы убивали европейцев, счет шел на десятки. Французы палили с балконов в толпу. Кровь лилась рекой.

Беспорядки распространились на всю провинцию, арабы убивали французских поселенцев, армия бросила артиллерию на арабские деревни. Тысячи, десятки тысяч погибших, и с каждым днем их становилось все больше. Армия подавила восстание. Революционеров принуждали падать перед французским флагом и кричать: «Мы собаки! Vive la France!» Арабы, стоявшие вокруг, кричали: «Это вы собаки! Хуже того – евреи!» Военные выхватывали из толпы людей без разбору и расстреливали на месте.

В Piccola Сицилии люди были дружелюбны – на рынках, на пляже или в кафе. Но ярость, страх и бессилие разъедали их сердца. Как быстро соседи способны превратиться в зверей, убивающих друг друга? По проспекту вдруг начали патрулировать вооруженные жандармы. В кафе сидели шпики. Люди собирались кучками и перешептывались. Европейцы поговаривали о создании вооруженных отрядов. Мусульманам надоело, что с ними обращаются как с гражданами второго сорта. Они узнали, что помощь народов колоний в победе над нацизмом – всех погибших арабов, африканцев и индийцев в форме войск коалиции – осталась невознагражденной. А евреи, разделенные на две группы – местные и европейцы, больше не знали, кому они могут доверять. Покровительнице Франции, которая сотрудничала с нацистами, или мусульманам, бей которых не смог их защитить. Дома были восстановлены, море по-прежнему синело, а вот внутренняя родина, чувство защищенности и сопричастности было разрушено. А ведь еще никто не сосчитал миллионы убитых.

– Когда вы уезжаете?

Леон держался приветливо, но не скрывал, что время Морица истекло. Причем подразумевал он не его лично, а человека, который спас Виктора, – точно так же, как позже Леон спас Морица лишь потому, что тот был amico di Victor. А друзья Виктора теперь были врагами Леона.

– В воскресенье придет Бернар. Славный мальчик из хорошей семьи. Введите его в курс дела. The show must go on [108] Представление должно продолжаться ( англ. ). , не правда ли, Мори́с?

Новый киномеханик. Леон достал портмоне и выплатил Морицу его заработок, с точностью до сантима.

– Вы рады, что отправитесь наконец домой?

Домой. Пустыня и развалины.

– Я могу здесь переночевать еще пару дней?

– Конечно. Скажите мне, когда будет ваш корабль. Я отвезу вас в порт.

Мориц не представлял, что ждет его в Германии. Где вообще этот его дом, он тоже не представлял. Померания потеряна, а Берлин разделили между собой страны-победители. Он уложил одежду Виктора, которую хотел вернуть Ясмине, в чемодан и навел справки о морских рейсах. Потом написал письмо Фанни.

Моя дорогая Фанни,

я жив. Я вернусь домой.

Любящий тебя

Ее берлинский адрес он помнил наизусть. Вот только существовал ли он еще. Письмо отнес на почту. Отправил авиапочтой.

– Le spediteur, Monsieur?

Отправитель! Он помедлил. Без отправителя они не примут письмо. Служащий почты протянул ему ручку. Какую фамилию он должен указать – старую или новую? Он решил написать инициалы – М. С.

– L’adresse?

Он нацарапал: Кинотеатр, проспект де Картаж, город Тунис.

В тот же день посыльный доставил свежую кинохронику британского филиала студии «Пате» – новости победителя – из Лондона. Мориц как раз передавал дела и инструктировал своего преемника. Бернару только что исполнилось шестнадцать. Робкий, но добрый мальчик, производивший впечатление слегка отстающего в развитии. Тяжелая голова, неповоротливый язык. Мориц достал бобину из коробки и показал, как одним движением заправить целлулоид в механизм протяжки. Потом запустил проектор.

Послеобеденный сеанс. Основной картиной был мультфильм «Три кабальеро» с Доналдом Даком. Увлекшись рассказом о технике, Мориц совсем не обращал внимания на фильм. Однако когда он посмотрел в окошечко, чтобы установить «рамку» кадра, то обнаружил, что киножурнал необычный.

Фахверковые дома. Немецкие деревни, с виду невредимые, как до войны, только без флагов и без свастики. Оператор вел съемку из джипа, ползущего по переулкам мимо женщин, детей и стариков, стоящих у своих домов. Вереница удивленных лиц: неуверенность, робкое любопытство, иногда даже радость. Облегчение, что все наконец позади. Мориц невольно подумал о собственных кадрах, сделанных при входе в Тунис: оккупанты или освободители? Ответ был написан в глазах населения. Затем обычные сцены с плитками шоколада и жевательными резинками для детей. Но что-то отличало эти съемки от сцен освобождения из Неаполя, Парижа и Рима. Что-то висело в воздухе такое, что показалось чужим даже Морицу, смотревшему на свою родину. Он покинул страну ликующей, а теперь видел ее глазами британских солдат – призрачной, тихой. В глазах читалось унижение, в отличие от эйфории итальянцев. Но было и другое, ускользающее, не запечатленное на пленке, но разлитое в атмосфере, – нечто гнетущее, чужое. Несмотря на весеннее солнце, несмотря на женщин на рыночной площади, несмотря на то, что война окончена.