Даниэль Шпек - Piccola Сицилия [litres]

– Bonjour, мистер Сарфати. Вы итальянцы?

Его французский имел своеобразный акцент.

– Да.

– Вы служили в армии?

– В прошлую войну – да. Берсальеры, третий пехотный полк, в качестве офицера медсанчасти. В этой войне нет, я не…

– Выйдите из машины.

Это была не просьба. Это был приказ.

Альберт убрал руки с руля и вышел.

– Все.

Мими, Ясмина и Мориц вышли. Мориц едва держался на ногах. Офицер заметил его лихорадку.

– Что с ним?

– Мой сын болен. Ему скорее нужно домой…

– Ваш сын француз, а вы итальянцы?

– Да.

Офицер недоверчиво шагнул к Морицу:

– Мистер Сарфати, вы служили во французской армии?

Мориц отрицательно помотал головой. Если он раскроет рот, его узнают по акценту. Офицер чуял, что здесь что-то не так.

– Почему нет?

У Морица тряслись руки.

– Да потому что мы евреи! – выпалила Мими.

– Евреи?

– Yes, мистер.

Американец листал удостоверения. Снова глянул на Морица. Лицо его смягчилось. Мориц увидел выражение, которого никак не ожидал от врага, – сострадание. Офицер вернул Альберту все четыре удостоверения и сказал:

– Мазел тов .

Он приказал солдату пропустить машину. Солдат поднял шлагбаум. Тут Мориц увидел, как офицер пожимает Альберту руку:

– Шалом , мистер Сарфати.

– Шалом , мистер…

– Бирнбаум. Пауль Бирнбаум.

Только теперь Мориц заметил его немецкий акцент. Стараясь не встречаться с ним взглядом, он забрался в машину.

Когда автомобиль медленно проезжал через пост, Пауль Бирнбаум ободряюще улыбнулся и козырнул. Как будто напутствовал.

Брызги в лицо. Жесткие удары волн о нос надувной лодки сотрясают тело. Катер Патриса мы нагнали недалеко от острова Фавиньян. Водное такси подобралось к катеру, сверху сбрасывают лестницу, и я карабкаюсь на борт. Я должна ему рассказать, немедленно. Все обрело смысл. Ящики, список пассажиров, Мориц, который сел в самолет, но не улетел. Мне хочется поделиться своим счастьем со всем миром. Бенва говорит, что надо подождать, но я не могу ждать, бегу в рубку, стоящий там Патрис напряженно вглядывается в экран. Итальянки рядом нет.

– Патрис, я должна тебе кое-что рассказать!

– Не сейчас.

– Но…

– Взгляни!

Он отступает в сторону, чтобы показать мне картинку на экране. Белесый шум, потом черный крест, слегка наискосок на дне, а потом я понимаю, что крест – вовсе не крест, а самолет, но без хвостовой части. Фюзеляж с крыльями в осадочном слое, на глубине 53,4 метра. Кабина пилотов, моторы – все явственно указывает на «Юнкерс Ju-52».

– Мы его нашли!

К погружению готовятся Патрис и Ламин. Два других водолаза помогают им надеть кислородные баллоны. Господин Бовензипен звонит жене в Хайдельберг. Я помогаю Патрису застегнуть его водолазный пояс. Двое марсиан в черном, маски на лице, шланги и ласты. Потом они шагают за борт и погружаются на первые три метра.

Перегнувшись через поручни, мы смотрим на черные силуэты сквозь рябь прозрачной воды. Их тела обретают легкость, движения – плавность, они парят, как рыбы, только не безмолвно, потому что мы слышим их голоса по радио, приглушенные, в шорохе шумов, видим распадающиеся на пиксели картинки с нашлемных камер, которые поступают из глубины, зеленой и темной. Потом они начинают погружение, и мы их уже не видим, только слышим дыхание. Кажется, проходит вечность, прежде чем на экране проступает что-то осмысленное – камни, песок, стайка мелких рыб. Свет камеры пробивает лишь несколько метров. Они погружаются сквозь тьму. Внезапно из ничего возникает оно – рифленый серебристый металл, пугающе невредимый; голоса Патриса и Ламина, когда они скользят над крылом, приближаются к корпусу. Он деформирован, но мы видим иллюминаторы. Кажется, сейчас на нас глянет лицо – пассажир, очнувшийся от глубокого сна, с удивлением взирающий: что случилось, кто вы такие, куда это мы приземлились? В кабине пилота стекол нет – наверное, разбились при ударе или пилоты пытались выбраться. Я представляю, как отовсюду проникает вода, а самолет погружается все глубже, отчаянные попытки разбить стекло, давление снаружи становится все сильнее, им нужен какой-нибудь железный предмет; наконец стекло трескается, они пытаются выбраться из своей западни, но легкие уже пустые, воздух кончился. Они захлебнутся до того, как достигнут света.

Ныряльщики медленно скользят над корпусом – гигантская спящая рыба с оторванным хвостом. Они кружат вокруг хвостовой раны: металл разорванный и вдавленный, вход загроможден обломками фюзеляжа, проводами, гнутым железом. Патрис медленно отгибает его и светит внутрь. Там полный хаос. Мы видим каркасы сидений, провода и два сапога, аккуратно лежащие рядом, как будто хозяин их только что снял, но плоть уже растворилась, кости, волосы и одежда. В салоне скользят рыбы.

– Ты видишь какие-нибудь личные жетоны?

– Нет, пол занесен песком. Но он цел. Это хорошо.

– А что ты еще видишь?

Нашлемная камера проникает глубже внутрь корпуса. Его дыхание. Предостережение Ламина: края у рваного железа острые. Патрис двигается неестественно медленно. Касается пола, поднятый смерч ила, Патрис берет что-то, поднимает – предмет блестит в свете его фонаря.

– Жетон! Личный жетон!

– Поднимайтесь. Время истекает.

Экран размыт, видимости нет, все замутил поднятый ил.

– Патрис! Надо подниматься!

– Погоди. Одну минуту.

Ил медленно оседает, и мы видим, что Патрис проник еще глубже. Он взволнованно кричит в микрофон:

– Ящик! Я вижу ящик!

Рука показывает на угловатый объект из металла, продолговатый, скособоченно зажатый между полом и каркасом сиденья.

– Он запаян, я вижу сварной шов. Но не могу до него дотянуться. Сука!

– Поднимайся!

От Патриса нет ответа. Только его дыхание.

– Минута прошла!

Голос Ламина становится требовательным:

– Патрис?

Мы ничего не видим во взбаламученном осадке; может, он пытается развернуться, может, за что-то зацепился. Сердце у меня бешено колотится.

– Патрис!

– Я застрял!

– Где?

– Не знаю. Ничего не видно.

Он в ловушке. Чем больше он двигается, тем больше ила поднимает и тем хуже ориентируется. Он чертыхается. Застрял в корпусе, проникнув глубже, чем было можно.

– Не шевелись. Я иду к тебе!

– Нет! Оставайся там!

Мы смотрим на часы. Им уже пора подняться.

– Можешь освободиться?

– Нет!

– Я вытащу тебя!

– Оставайся там!

Мы слышим учащенное дыхание обоих, но ничего не видим. Я боюсь думать, каково Патрису – ничего не видно, зажат в тесной трубе.

– Мы спускаемся!

Бенва и Филип бросаются к своей амуниции, лихорадочно надевают. Пока они погрузятся, пройдет много времени. Мы помогаем, натренированные, быстрые движения рук, полные баллоны, двойные мундштуки, никто не произносит ни слова. Все знают, насколько серьезно положение. Парни переходят на корму и спрыгивают в воду.